Когда наступит день и «аналитики души» явят нам окончательную интерпретацию «Улисса», значительность произведения Джойса поразит нас как великое открытие. Мы осознаем тогда полный смысл этого «рекордного поноса». Возможно, мы убедимся, что вовсе не Гомер, но расстройство реально формирует основной план, невидимую структуру произведения.
В знаменитой главе вопросов и ответов умышленно или бессознательно раскрывает Джойс пустоту души современного человека, этого убожества, превратившегося в собрание трюков, этой энциклопедической обезьяны, которая демонстрирует самую поразительную ловкость техники? Является ли Джойс человеком, способным имитировать любой стиль – даже стиль учебника или энциклопедии? Эта форма юмора, вволю используемая Рабле, есть специфическое средство, при помощи которого интеллектуал наносит поражение докучливому моралисту, это растворитель, уничтожающий весь мир смысла. У дадаистов и сюрреалистов мощный нажим на юмор служил осознанным и обдуманным приемом для ниспровержения устаревших идеологий. Тот же феномен мы находим у Свифта и Сервантеса. Но приглядитесь к различию между юмором Рабле, с которым автора «Улисса» столь часто и несправедливо сравнивают, и юмором Джойса. Обратите внимание на разницу между потрясающим сюрреалистом Джонатаном Свифтом и теми жалкими иконоборцами, которые нынче с гордостью именуют себя сюрреалистами! Юмор Рабле был здоровым; обладая возбуждающим аппетит свойством, его юмор черпал вдохновение в Божественной Бутылке. А у наших современников он весь в голове, над глазами, – это злая, завистливая, рассудочная, губительная, не смешная веселость. Сегодня они смеются от отчаяния и от причин, порождающих это отчаяние. Юмор? Вряд ли. Рефлекторное подергивание мускулов, зрелище скорее отвратительное, нежели вызывающее веселье. Род онанистического смеха… Те удивительные пассажи, в которых Джойс соединяет свои изобилующие испражнениями образы с невеселым весельем, таят в себе едкую и полную тоски скрытую тенденцию, сильно отдающую почтением и преклонением. Это напоминает, да еще как напоминает о фанатичных средневековых деревенских олухах, преклонявших колени перед Папой, чтобы он совершил над ними помазание дерьмом.
В той же главе загадок и головоломок звучит глубокое отчаяние, отчаяние человека, взявшего в оборот последний миф – Науку. Тот распад «эго», который проявляется в «Улиссе» и доходит до крайних пределов в книге «Работа двигается», не соответствует ли он внешнему, мировому распаду? Не имеем ли мы дело с точнейшим образчиком феномена, затронутого ранее, – с шизофренией? Распад макрокосма идет рука об руку с распадом души. У Джойса гомеровская фигура превращается в свою противоположность, мы видим, как она расщепляется на множество характеров, героев, легендарных персонажей, на туловища, руки, ноги, на реку, дерево, скалу и животное. Он проникает все глубже, глубже и глубже в многочисленные слои современного общественного бытия, непрерывно ищет свою утраченную душу, борется, как некий героический червь, за возвращение в утробу. Что он имел в виду, этот Джойс, когда, принимаясь за «Улисса», писал, что хотел бы «выковать в кузнице своей души еще не созданную совесть своего народа»? Когда он кричал: «Нет, мать, позволь мне быть, позволь мне жить!» – был ли то вопль страдания души, заключенной в темницу утробы? Открывающая книгу картина сверкающего утреннего моря, изображение пупка и мошонки и следующая за этим мучительная сцена с матерью – везде и всюду образ матери. «Я люблю все, что течет», – говорит он одному из своих почитателей, и в его новой книге мы находим сотни рек, включая и его родную Лиффи. Какая жажда! Какая тяга к воде жизни! Если бы он только мог вновь оказаться на далеком берегу, в другом краю, под другими звездами! Слепой бард… заблудившаяся душа… вечный странник. Жаждущий, взыскующий, ищущий то милосердное лоно, ту ночь, которая приняла бы его беспокойный, бесплодный дух! Как солнце, подымающееся каждый день из моря и снова исчезающее в нем, так и Улисс принимает свое положение в космосе, подымаясь с проклятием и ложась со вздохом. Солнце неизменно верно своему пути, так и мучимый раздвоенностью герой «Улисса» движется, но не над водами жизни и смерти, а по неизменным, монотонно печальным, пустынным, мрачным улицам большого города – грязного Дублина, сточной канавы мира.
Если «Одиссея» была памятью о великих деяниях, то «Улисс» есть забвение. Этот темный, беспокойный, бесконечный поток слов, в котором душа-двойник Джойса тащится, словно комок отбросов по канализационным трубам, эта чудовищная река гноя и экскрементов, вяло текущая через всю книгу в поисках выхода, в конце концов натыкается на преграду и, вздымаясь словно приливная волна, заливает грязью весь мрачный мир, породивший этот эпос. Предпоследняя глава, написанная отчаявшимся человеком, похожа на взрыв плотины динамитом. Плотина, согласно неосознанной символике Джойса, – это последний барьер традиции и культуры – они могут указать путь тому, кто станет самим собой. Каждый идиотский вопрос – словно отверстие, просверленное безумцем и набитое динамитом; каждый идиотский ответ – детонация разрушительного взрыва. Джойс, обезумевший бабуин, задает здесь работу терпеливому муравьиному усердию человека, который окружил себя железным кольцом мертвой эрудиции.
Когда последние остатки взлетают на воздух, начинается потоп. Финальная глава – это свободная фантазия, подобной до сих пор не знала литература. Это запись Всемирного потопа, за исключением того, что здесь нет ковчега. Сточная канава культурной драмы, которая снова и снова свершается без малейшего успеха в городе-мире; эта драма олицетворялась в образе великой Вавилонской блудницы и отозвалась в несвоевременных видениях Молли Блум, в ушах у которой звучат всплески черных вод смерти. Воплощение Женщины, Молли Блум кажется огромной и всевыносящей. Рядом с ней другие выглядят пигмеями. Молли Блум – это вода, дерево и земля. Она загадка, необъятная утроба, океан ночи, в который погружается потерянный герой, а вместе с ним и весь мир.
В Молли Блум, лежащей в полусонных мечтаниях на своей грязной, убогой постели, есть нечто, возвращающее нас в мир первобытных представлений. Она квинтэссенция великой блудницы, которая есть Женщина, квинтэссенция вавилонского сосуда мерзостей. Плывущая по течению, безвольная, вечная, всепоглощающая, она словно море. Как и море, она восприимчива, плодовита, прожорлива, неутолима. Она порождает, и она же разрушает; питает и опустошает. В образе Молли Блум, по анонимному сигналу, женщина возвращается к своему первоначальному назначению утробы и матрицы жизни. Она воплощение самой природы, в противовес иллюзорному миру, при помощи которого мужчина тщетно пытается возместить собственную недостаточность.
И наконец вот оно, триумфальное отмщение: с самоубийственным ликованием сводятся воедино все нити, проходящие через книгу; бледный, ничтожный герой, низведенный до состояния кишечного червя, проникает, как остренький маленький фаллос, в огромное тело женщины, возвращается в лоно природы, лишенный всего, кроме последнего символа. В долгой ретроспективной дуге мы видим траекторию полета человека от неизвестного к неизвестному. Радуга истории померкла. Великое разложение доведено до конца. После завершающей картины, в которой Молли Блум предается потоку воспоминаний на грязной постели, мы можем произнести слова из Апокалипсиса: «И ничего уже не будет прóклятого!» С этих пор – ни греха, ни вины, ни страха, ни подавленности, ни страстного желания, ни боли расставания. Наступил конец – человек возвращается в лоно.
