— Дети, дети! Скорее!
Они повалили зонт. Кому его тащить?
— Я не понесу!
— Зонт понесу я. — Это был голос папы.
А это кто сказал:
— Мяч я не нес, а потому и не понесу.
— Кто нес мяч?
— Ты сказал, что надо взять мяч. Ты и неси.
Они уходили. Стейси вернулась за чем-то, что должен был нести Чарли. Чарли плакал.
Самсон прислушивался. Ушли? Свернутая рубашка едва приподнимала голову, и он видел лишь пустое небо.
Малыш Стьюи спросил отца:
— Как делать небо?
Он рисовал морской пейзаж: океан с волнами, парусник и солнце с лучами на белом прогале между синим океаном и синим небом — небо он разместил вдоль верхнего края листа. Стьюи знал, что это неправильно, и спросил:
— Как далеко спускается небо?
— Милый, ты же знаешь, небо — оно везде вокруг нас, — сказал папа.
Но это неправда: Стьюи протянул руку и не нащупал ничего синего, и белой бумаги там не было.
Наступил вечер, Самсон лежал на пляже, навзничь, смотрел вверх в золотисто-синий воздух и думал о вопросе Стьюи.
Он знал, что там, за ним, есть люди, они миновали его слева направо. Воздух неприятно холодил разогретое тело.
Малыш перепрыгнул через вытянутые ноги Самсона. На малыше были купальные трусики с крошечными белыми китами. Он вернулся и снова прыгнул. Отец и мать оглянулись и строго сказали:
— Прекрати и извинись перед господином.
— Я не могу двигаться, — сказал Сэм мальчику; тот увидел, как на губах взрослого дяди пузырится пена, догнал родителей и потянул их за руки, чтобы не останавливались.
Он смотрел на звезду, больше смотреть было не на что. И Сэм смотрел на нее. Появилась вторая звезда, и еще, и еще.
«Я не могу пошевелиться», — он думал, что взывает наверх, к молодым голым ногам, похожим на стройные деревца, а они размножились — и вот уже мимо него справа бежала целая роща. Всю ночь Сэм ощущал призрачное песчаное облачко в уголке глаза, но поднять руку, чтобы смахнуть его, не мог. Девушка посмотрела вниз, замешкалась — она бы остановилась, но мужская рука, сплетенная с ее рукой, тянула к воде, которая вдруг оказалась совсем рядом. Я утону, подумал Самсон. В первый, но не единственный раз за эту ночь на пустом пляже его обращенное к небу лицо сморщилось и слезы, которым некуда было стекать, заливали глаза и дробили картину перед ними как дождевые капли на лобовом стекле.
Он негодовал на холод, на то, что нечем укрыться.
Самсон хотел обмануть скуку, дотошно примечая, как шаг за шагом темнеет и сереет синее небо. Он собирался следить за этими переходами, но то и дело забывал, отвлекался, серый цвет становился гуще, вот он уже черный, а Сэм лежал навзничь на пустом пляже и момент изменения цвета не смог уловить ни разу.
Доступный ему клочок неба усеяли звезды, он так и не озаботился узнать их названия, а теперь они не сделали ровным счетом ничего, чтобы его развлечь. Первая волна лизнула ногу, дошла до щиколотки и отступила. Он ждал следующей атаки, ждал, ждал. Холодная вода неприятно хлестнула по разогретой солнцем плоти. Он снова заплакал. Следующая волна хлестнула по колену, отхлынула и тут же вернулась. Помогите! Если бы он мог повернуть голову, то отыскал бы девушку с бегущими ногами и мужчину. В каком направлении они ушли? Исчезли вовсе? Неужели он, куда ни глянь, один на этом ночном пляже?
Помогите!
Кругом черным-черно, и все же отдельные облачка кажутся еще чернее. Холодная вода хлещет в пах. Но паниковать час за часом невозможно. Он перестает думать, скорее всего, заснул, потому что проснулся уже в воде, глотая ее, выкашливая — открыл рот, чтобы закричать, снова хлебнул и ушел в воду.
Самсон Горвиц лежал на пустом пляже — продрогший, измученный, потерявший надежду. Слезы лились, высыхали, лились снова, небо понемногу светлело — посерело, засеребрилось, — но ему не было до этого дела.
Бегун был довольно далеко, он бежал у самой воды, вдоль маленьких волн, словно любовно прорисованных заостренным карандашом. Мирные и прозрачные, они увеличивали все, что под ними, — полоску водорослей, изгибы раковины, оставленной ее обитателем. Горизонт еще только начал разбрызгивать иглы света в зябком воздухе — странное время выбрал седой толстяк в стариковских плавках, чтобы, сунув под голову рубашку, задремать, раскинув ноги, у самой воды, будто какой-то хлам, выброшенный на берег приливом. Почему, вопрошал себя бегун — как делал это каждое утро, вовсе не стремясь докопаться до ответа, — почему первый утренний свет так безупречно бел и какая химия в более поздние часы примешивает к нему золото? Он продолжал бег, но то и дело оглядывался туда, где на песке навзничь лежал толстяк, так неподвижно, что напоминал скорее неодушевленный предмет, чем спящего человека. Бегун повернул обратно.
Глаза старика были открыты, и в них застыл вполне осмысленный ужас. В правом углу рта пузырилась слюна. Из ослепительного белого света над ним склонился человек, и Самсон Горвиц сказал ему: «Я не могу двигаться!» Подумал, что сказал.
Один, два, три. Он чувствовал, что его подняли, он лежал на белой постели, и она быстро и плавно уносила его куда-то. Белые фигуры, мужские и женские, окружали его, склонялись над ним. Самсон хоть и знал, что беспомощно улыбается — тепло и сухо, какая благодать! — не мог удержаться от широкой улыбки.
В Гленшорской больнице его состояние стабилизировали. В намокшем бумажнике, найденном в нагрудном кармане мокрой рубашки, оказались сведения, которые помогли отыскать и известить его сестру, живущую в городе. А потом больного перевезли в клинику получше — «Ливанские кедры».
Люси
Распорядилась ли доктор Хаддад отвезти Люси обратно в общую зону, чтобы та продолжила наблюдение, или понадобилось место для койки с поднятыми бортами, в которой лежал, закрыв глаза, переломанный чернокожий парень? Рядом шла девушка, перекинув через руку его коричневую кожаную куртку.
— Даже не пытайтесь его раздеть, — сказала доктор Хаддад Премиленькой Сестре, и за ними закрылся занавес.
— Что с ним? — спросила Люси сестру, когда та через несколько минут вышла из палаты.
— Вам лучше этого не знать, — ответила сестра и заторопилась по своим делам.
И здесь нашлось что почитать — кто-то когда-то вывесил все эти бумажки на несущей колонне слева от Люси, и никто не удосужился их снять. Люси прочла каждое слово на каждом листке, включая крошечный логотип принтера слева внизу. Списки, памятки, предупреждения. Открытка с синим-пресиним океаном, ее она изучила в подробностях: точно таким был океан на Багамах, где они с Берти провели медовый месяц. Рождественские котята с пуансеттиями, моментальный снимок чьего-то настоящего кота, малышка в капоре — сейчас уж, верно, в детском саду, а то и школу заканчивает. Групповая фотография санитарок в полосатых халатах, все дружно улыбаются. Когда Бенедикт окончил школу, они взяли его в Вашингтон, стены коридора в Верховном суде были увешаны ежегодными групповыми снимками судей в мантиях, передний ряд сидит, задний стоит. Берти определил, в какой год фотограф в первый раз сказал судьям: «Улыбочку». Шутник Берти.
