— Одну минуту, — сказал он, встал, подошел к окну и повернул шторки жалюзи, чтобы в комнату не проникали горизонтальные лучи зимнего солнца. Потом вернулся к столу и сел: — Где и когда вы слышите музыку?
— Мне кажется. Мне кажется, что слышу. — Поправив доктора, Райнлендер улыбнулся и втянул голову в плечи.
— Когда и где вам кажется, что вы слышите музыку?
— Всегда и везде.
— Слышите музыку сфер, да? — пошутил доктор. — И какая музыка нынче в этих сферах?
— Оркестровая, вокальная, классическая, легкая классическая, поп, джаз, кино, классический рок, панк, рэп…
— Здесь темно, вы не находите? — Доктор встал, подошел к окну, повернул пластиковую палочку — приоткрыл шторки жалюзи и вернулся к столу.
— Мне кажется, я слышу музыку в приемной дантиста, в номере гостиницы, в вестибюле, в лифте, в кафетерии. Даже в туалете!
— То есть постоянный музыкальный фон?
— И всегда — я всегда слышу музыку, когда кто-то разговаривает! Профессор может читать лекцию о «культурной революции», и я услышу пентатоническую мелодию — такой, видимо, я представляю себе китайскую музыку, да так громко, что с трудом разбираю слова профессора. Говорят о физике элементарных частиц, и мне кажется, я слышу Филипа Гласса
[18].
— Значит, речь идет именно о фоновой музыке, — сказал доктор.
— Человек продает автомобиль? Мне кажется, я слышу «Вариации Гольдберга»!
[19]
— Вы имеете в виду телепередачи?
— И радиопередачи, у меня на стуле у кровати портативный приемник. Вот генерал говорит, что, если заставлять солдат расчищать местность после урагана, их можно лишить воли убивать. А мне кажется, я слышу Сузу
[20].
Тень и свет, исполосовавшие стол и пациента, раздражали доктора. Он встал, подошел к окну и снова изменил наклон горизонтальных шторок жалюзи.
— Душно, вы не находите?
— Да, немного, — согласился пациент.
Доктор на несколько сантиметров приоткрыл окно, вернулся и сел.
— Если будет холодно, скажите.
— Нет-нет, все хорошо.
— Позвольте вас спросить вот что, — сказал доктор. — Вы когда-нибудь слышите музыку, которая, как вам кажется, действительно звучит, например, из телевизора?
— Вот-вот! — выкрикнул пациент. Этот козырь он приберегал (и собирался предъявить и тем больным, с которыми провел несколько недель в Аплендской больнице): — Вы когда-нибудь видели ту смазливую девицу, которая чистит зубы?
— На рекламе зубной пасты?
— Именно! Она улыбается, чистит зубы и поет: «Чистите зубы пастой Физохило, улыбайтесь улыбкой Физохило, о-ля-ля». Так вот, можно чистить зубы и одновременно улыбаться. Но стоит об этом задуматься, и вы уже не сможете чистить зубы и при этом не улыбаться. Да, есть люди, которые могут петь и одновременно улыбаться, но! — торжествующе воскликнул Фрэнсис Райнлендер, словно был сам себе прокурор, решающий исход дела против себя самого: — Но нельзя, и я сам проверил это перед зеркалом, нельзя одновременно чистить зубы, петь и улыбаться, а я вижу, как она улыбается, и мне кажется, что слышу, как она поет: «Улыбайся улыбкой Физохило, о-ля-ля» и при этом чистит зубы. А это никак невозможно!
Пациент так возбудился, что доктор поднял трубку телефона.
— Это доктор Эрвин из приемного. Посмотрите, кто сегодня дежурит? — держа трубку у уха, доктор повернулся и недовольно посмотрел на шелестевшие жалюзи — такой звук издает скомканная бумага, перекатываясь в мусорной корзине, и этот звук бесил доктора. — Отлично! Пришлите сюда Кларенса, — сказал он в трубку. — У меня пациент для отделения A-север. Срочно, будьте любезны. — В ожидании Кларенса, которому предстояло забрать пациента, доктор встал, подошел к окну и закрыл его.
Не кто иной, как доктор Эрвин через месяц и три недели оформлял выписку Фрэнсиса Райнлендера, указав диагноз «временный реактивный психоз», оставив без ответа, как это часто бывает, вопрос о том, что стало причиной психопатической реакции. Ранее, когда его принимал доктор Эрвин, пациент признавал, что музыка в его галлюцинациях и была галлюцинацией. Фрэнсис без всякой натуги вел себя, как ему, видно, было свойственно, доброжелательно и кротко, и это убедило трех обследовавших его врачей, что он не представляет опасности для себя и окружающих. Больница отпустила Фрэнсиса Райнлендера под подписку.
Ида Фаркаш
Ида Фаркаш не расслышала, что назвали ее имя, и сестре приемного покоя пришлось выйти и проводить пациентку к себе в кабинет.
— Вы знаете, где находитесь? — спросила она.
— Где находитесь, — повторила пациентка и тронула указательным пальцем губы, потом подбородок и снова губы.
Сестра говорила раздельно, ей в лицо.
— Вы. Знаете. Где. Вы. Живете?
Ида Фаркаш нахмурилась и сказала:
— Где вы живете.
Нахмурилась она, потому что не понимала, что говорит эта женщина. Непонимание стало объемным, окуталось туманом и расположилось позади ее глаз. Палец Иды переместился от губ в область затылка. Ей хотелось просунуть руку внутрь и пошарить там, как обычно шарят в ящике стола, отыскивая… но что?
Сестре пришлось сопроводить пациентку в отделение неотложной помощи.
— Здесь о вас позаботятся! Посидите.
Ида села на стул и тронула губы, потом подбородок.
Сестра вернулась в кабинет и позвонила Филлис на третий этаж.
Самсон Горвиц
Люси увидела Бенедикта. Он беседовал с премиленькой сестрой, только-только заступившей на дежурство.
— Ваш пациент — Самсон Горвиц, — говорила сестра. — Его перевели из Гленшорской больницы.
Старик лежал навзничь и смотрел в потолок. Бенедикту пришлось склониться над каталкой, чтобы попасть в поле зрения больного.
— Привет! — сказал он. — Я должен задать вам несколько вопросов.
Бенедикт спросил старика, знает ли он, где находится, и ему показалось, что тот ответил: «На небесах». Он говорил правым углом рта, угол был приподнят, словно в улыбке.
