— Нет. Просто вспомнил.
— О ком?
Батя пожал плечами:
— Да так… Ни о ком… О той старушке, которая подкрашивала в Питере губы.
Уходя и уже на Артема не оборачиваясь, Батя продолжает:
— Мы все как та старушка. Но что может подкрасить постаревший мужчина? Что могу подкрасить я?.. Ничего… Разве что свою вытоптанную память.
Батя уже ушел.
Из глубины комнат доносятся сходящие на нет его слова: — Есть такой далекий город Красноярск…
Артем: — Ольга смолкла. Ольга не плачет… Ты слышишь?
Инна заканчивает убирать стол: — Конечно.
— Как тихо.
И словно наперекор его словам зазвучала музыка… Играют в другой, в чужой части полуподвала — близко, по соседству.
Артем: — Что это?
Инна: — Гуляют.
— Там опять открылась пивная?
— Да. С сегодняшнего вечера.
— Это ведь хорошо, Инна. Это прекрасно!
— Могут загулять на всю ночь.
Артем: — Пусть! пусть поют-гуляют… Ах, как хорошо. Как хорошо, что и пиво и песни — здесь, в Москве, уже сами собой, а не по приказу!
Инна молчит, и Артем развивает неприжатую мысль:
— Хотя следует отметить, что по приказу у нас, в России, запоминается лучше. Зачастую и исполняется лучше.
— И это говорит воронежский школьный учитель!
— Разве твой любимый Питер построен не по приказу?
— Артем!.. Не трогать святое.
Артем уходит последним. Пора и ему спать:
— Ты права… Я ворчу… Я старею, Инна. Я так быстро, я так стремительно старею… Как жаль жизнь!.. Но все равно, Инна, ты прелесть! И Оля прелесть. Вы обе прелесть!.. Я счастлив, что еще раз в этой глухой жизни пересекся с вами, повидал вас. Спокойной ночи, Инна.
* * *
Инна одна. Все улеглись спать. Можно поскучать.
— Тихо… Я помню, пришли дядь Петр и дядь Кеша. Когда наш отец только-только вернулся из лагеря. Дядьки пришли к нам день в день. Говорят, они и сдали отца. А теперь пришли… А где-то совсем близко, у соседей, пели… Я как раз из школы. Маленькая… Дядь Кеша и дядь Петр — оба стоят в дверях и держат руки в карманах. А в карманах водка для мира. Они как бы честно, не прячась, встретили отца. А отец, только-только из лагеря, бодро так говорит: «Да проходите, черти!.. Я же вижу, у вас в карманах бутылки!»
Из глубины комнат вышла Ольга. Замедленными шагами к сестре — и спрашивает:
— Кому ты рассказываешь?
— Всему свету.
Ольга села на маленький диван:
— А я устала. От слез… Еле поднялась с постели.
Инна садится с сестрой рядом. Обнимает Ольгу:
— Поплакала?
— Да.
Сестры помолчали. Музыка. Инна осторожно спрашивает:
— «Останься» играют?
— Слышу.
— Не думай о Максиме.
— Забыла.
И еще они помолчали.
— Я ведь, Оля, сама знаю: сейчас там обнищало, бедно. Не то.
— Там — это где?
— Не то и не те. Однако мой коллега-компьютерщик, тот старый математик, он ведь говорил не шутя… Говорил, что Петербург — это наше спасение, наша козырная карта. Петербург — это не город, это не столько город, сколько наш застывший в камне духовный взрыв! И как только смута уляжется… Как только в России всё наше перестанет дергаться и кривляться, Петербург снова «выстрелит» и явит свою высоту!.. Его культура, его улицы и волшебные мосты… и невероятные, грандиозные туманы…
— Туманы?
— И какие туманы, Оля!.. Неужели ни разу не совпала с туманами? Ты что!.. Нева!.. Площади!.. Великий город, его линии, его торжественно-холодноватая белая эстетика… Фантастическое пространство само собой, без всяких усилий родит для издерганной России новое поколение мужчин. Качественно новое… Человек за человеком. Поштучно… И они не побегут, не потянутся косяком в Первопрестольную… Их создадут, вылепят улицы Петербурга… Мосты… Площади… Почему?.. Почему мне этого так хочется, Оля? Почему мне так ждется?
— Не знаю. Я сейчас опять плакать начну.
— Ты слушаешь, Оля?.. Меня не заботит наша претензия на великость. И мне совсем не в боль наши имперские одышки… хронические! на каждом пригорке!.. Я, Оля, ненавижу кровь. Я холодею от национальной поножовщины… Я скромный камерный человечек. Я маленький. Но при всем этом… При всем этом, Оля, почему я так хочу мужского бесстрашия?
— Ты у нас храбрец.
— Вовсе нет. Женщина может и должна хотеть мужского бесстрашия. И я хочу. Страстно хочу! Не политизированного. Не с оглядкой! Не карикатурного… Хочу высокой мысли, настоящей чести и… и… и настоящего мужского бесстрашия.
Ольга смягчает, сбивает слишком высоко взятую сестрой ноту:
— Я ведь тоже отчасти верю в такой нарисованный твой Питер. В высокую мысль. В благородство и прочее… И я готова, пожалуй, поехать… как-нибудь… на пару дней — и как следует, неспешно пройтись с тобой по туманному Невскому.
— Не обязательно. Не главное. Невский глаза намозолил!
— Мне — нет.
— Пусть Невский!.. Но потом, Оля, обязательно в пригороды… посмотрим тот памятник братьям Орловым. А?
— Может быть, все-таки прихватим с собой на прогулку… кого-то еще?.. из питерцев. Из живых. Для нашего сопровождения. Каких-нибудь симпатяг мужчин?
— Ни в коем случае. Только мы. Сестры будут стоять и смотреть на памятник братьям. А?.. Сколько там Орловых?
— Там — это где?
— В Истории?
— Пятеро.
— На нас хватит..
Сестры засмеялись… Вместе… Такой выжданный, такой жадный, такой нужный им сейчас смех!
И смолкли.
— Тс-с.
Вдруг перемигнул свет. И сразу ожил сросшийся, привязанный к мигающему свету Кандинский. Голос, читающий из Кандинского:
«СЛУЧАЙНОСТИ КРАСОК… СЛУЧАЙНОСТИ КРАСОК…»
Ольга: — Это Батя. Старик где-то провод задел. Не спится!.. Бродит туда-сюда… Я едва не наткнулась на него в темноте.
Голос читает спокойнее, тише:
«СЛУЧАЙНОСТИ КРАСОК… ОНИ НАУЧИЛИ МЕНЯ ВЕЩАМ, КОТОРЫЕ НЕ УСЛЫШАТЬ НИ ОТ КАКОГО УЧИТЕЛЯ».
Сестры сидят обнявшись. Притихли.
— На втором углу рычажок задел.
— Пойти выключить?
— Само смолкнет.
Тишина.
Краем комнаты прошел Батя. Действительно он. Старик вроде бы лег спать… Но опять встал. И куда-то слепо идет и идет. Кружит… Разматывая заодно слипшийся клубок своей винящейся памяти:
