— А за что он получил свои пять и пять?
— Как и шепчущий Буянов… Первые пять по доносу.
— А вторые пять?
— Это уже по судьбе.
Артем кричит с расстояния:
— Оль. Слушай… Женя и Женя подсчитали. Сколько я намотал… Исходя из числа шагов. В тот наш вечер… До постели… В тот вечер раздумий я, оказывается, прошастал туда-сюда несколько сотен раз. Если по времени — километра четыре!
Ольга откликается: — Большой путь, Артем.
Инна: — О чем мы только что?.. Звоницын?
Батя: — Ну да. По доносу. Разговорится наш человек… Ну сболтнет что-то этакое. Обмолвка. Словечко лишнее. Про жизнь… Сплюнет… А лишние словечки — они как расплеванные семечки. Летят по ветру!.. Никакой такой особой вины. А стукачок запишет. И отнесет туда, где ему регулярно платят.
— И… десять лет в Сибири?
— Ну зачем же сразу десять. Сначала пять. А потом еще пять добавят.
— Чтобы было кому в Сибири работать.
— Чтобы было кому в Сибири жить.
Женя и Женя меж тем работают с рулеткой.
Артем взволнован, еще одна мозговая атака на ускользающее прошлое. С натоптанного дощатого пола, с места судьбоносных (грунтовых) замеров он вновь кричит Ольге:
— Оль! А случайно не помнишь, почему я в конце концов тогда переместился…
— Случайно не помню, милый.
— Оль. Прошу… Не смотри на меня как на сумасшедшего. Да, да, эта дурацкая рулетка! Число туда-сюда шагов. Эти дурацкие припоминания. — Артем сиротски разводит руками. — Но ведь это остаток, осколок, окурок той моей жизни, Оль. Той моей славы, Оль. Той любви… Это все умерло, Оль. Смотри на меня как на гротеск.
«Политик только и умеет говорить о своей скомканной жизни. А что ж ты дал себя скомкать, милый?..»
И тут же, по-женски легко и мстительно, Ольга берет в руки бокал. И, заглянув в емкость — туда, где еще играет ажурная беспечная исчезающая пена, — предлагает:
— За воронежцев! За настоящих!
Меж тем Инна, едва пригубила, продолжает интересный разговор: — И ваш Звоницын тоже по доносу?
— Конечно.
— Вот ведь удивительно. И те по доносу, и другие по доносу… Лишние словечки… Семечки… А ведь кто-то писал этот донос. Строчил. И ведь эти строчившие… Они ведь тоже живы сейчас?.. живут?
— Конечно.
Ольга подхватывает: — Да, да!.. В связи с судьбами художников, я как-то рылась в архивах. Анналы! Анналы припудренных доносов!.. Притом что сам донос написан очень читаемо и внятно…
— Разборчиво? — удивляется Инна.
— Вполне!.. А зато подпись внизу… Кто именно написал… кто настучал на Звоницыных, на Ивановых-Петровых — мелко. Совсем мелко!.. Так и зарылись они, спрятались, усохли в неизвестность. Канули в никуда. Не знают их люди.
Батя пожал плечами: — Почему же, дочка, не знают. Знают.
— И кто же на них настучал?
— На Звоницына?
— Да?
— И на Звоницына… И на его Галю.
Погас вновь свет. Темнота улеглась и несколько смягчила подползающую правду — непрячущуюся и жесткую.
За столом в темноте они сейчас трое — сестры и Батя. В полной тьме.
И тишина.
Сестры не решаются что-то сказать. Потрясенные, молчат.
И потому первый заговорил Батя:
— И на шепчущего Буянова… Тоже я.
Сестры, из обступившей их темноты, откликаются теперь обе разом:
Ольга: — О господи!
Инна: — Я как предчувствовала!.. Лучше б вы молчали.
Тишина.
И опять из близкой тьмы негромкий суровый голос Бати:
— Кому лучше, дочка?
* * *
Молчаливая тьма оживает.
Сначала слышно, как возле отключившихся темных стендов бранится Коля Угрюмцев: «Опять испортили! ч-ч-черт!»
Затем голос Артема: — Свечи. Свечи!.. Я же их помню… Оль, свечи на месте?
Ольга безразлично (придавленная признанием Бати): — На месте.
Артем торжественно, как бы читает стих:
Иду за свечой
Во тьме на ощупь!
И точно — зашагал куда-то во тьме.
Коля Угрюмцев с подростковой ворчливостью требует: — А мне тоже найдите ф-фонарик. Иначе я с-свет не налажу. Уйду, на фиг, с-с-спать!
Инна: — Обойдешься свечкой.
Невидимые, растворились во тьме Женя и Женя. Но на всякий случай они застыли у стенки, которую их нынешний гуру пометил словцом-двумя на столетних обоях.
Однако и они кричат: — И нам свечку! И нам!
В темноте, как оказалось, его память цепче… острее!.. в памяти комната за комнатой!.. и как же решительно и как свежо определяет Артем в темных проемах свои былые ходы и тропы. Свечи… Свечи?.. А ведь тоже его встреча с прошлым. Здесь, здесь он означил цензуру как болезнь, как вывих. Исцелите себя! Убейте гадину!
И так ново (по старой памяти), так ясно нарисовался ему в темном углу хозяйственный шкафчик — там, там свечи… были… год назад.
И вот нынешний школьный учитель кричит, вопит, ликует — с новообретенной воронежской волей пугая и разгоняя тьму:
Иду на ощупь
Во тьме за свечой!
Как это прекрасно, когда свечи на месте.
Обеим сестрам и Бате вернувшийся Артем осторожно ставит на стол найденные живой ощупью высокие свечи. Зажигает им две. С третьей, последней, направляется к Жене и Жене.
— За меня не беспокойтесь, — весело объявляет Артем всем сразу. — Себе я отыскал свой старый фонарик. Он лежал бочком и ждал меня, хозяина. И там же — кучкой! представьте себе! — ждали своего хозяина старые, но не севшие… не сдохшие!.. не сдавшиеся!.. батарейки. Вот оно!.. Любуйтесь!
Артем включил фонарик.
Поводя лучом, он отыскивает Женю и Женю. Его молодые помощники ожили в луче — прыгают и смеются. Заодно прыгают на стене их гротескные, но вполне узнаваемые тени.
Женя и Женя: — Мы продолжаем работу! Мы продолжаем!..
* * *
Сестры и Батя… На столе в рост две зажженные свечи. Возможно, самая неожиданная (и по-своему замечательная) минута вечера.
Ольга машинально делает небольшой глоток шампанского.
Батя произносит негромко и сурово: — Я как бы прощенный.
Ольга молчит.
В колышущейся свечной полутьме Батя снова обращается — теперь к Инне:
— Я, дочка, прощенный. Я как только вышел на пенсию — сразу этим заболел… озаботился. У меня камень на сердце. Я, Инна, написал им… Реабилитации были полагерно. Либо уже по поселениям. По выселкам… Я ведь знал по бумагам — кто где… Перед пенсией меня как раз повысили — заставили сидеть на бумагах. На этих, как говорили начальники, белых бумагах… Переписал адреса. Поехал. Я ездил и ездил. И меня простили.
