Артем: — Кажется, я понимаю. Зэки боялись любой молитвы.
— Урки?
Артем: — Примитивные люди считают чужую молитву за оберег, за заклинание, даже за проклятье.
Ольга: — Тоже страх?
Артем: — Страх. Который они скрывают.
Батя: — Могу согласиться… Однако мой Буянов объяснял по-другому. Объяснение, конечно, туманное. Филолог!.. Мол, когда шепчешь, губы твои шевелятся и ты как будто сосешь молоко матери… И мать тебя в обиду не даст… Эти урки, эти скоты, они именно про кормящую мать в его невнятном шепоте слышали…
Артем оформляет фразу: — Мать умерла, а урки слышали ее неумершую силу.
— Да… У каждого мать. И лагерный урка чувствовал силу чужого защищенного шептанья. И не убивал его. Говорили — иди, ступай, чисти сортир… Но не убивали. И тихий Буянов шел чистить сортир и только тут осознавал, что губы плывут в движении. Что он все еще шепчет и шепчет какие-то строки….
Инна: — А можно, я тоже напущу тумана, но вполне-вполне прозрачного. Я предлагаю выпить за еще одного филолога. За тебя, Артемчик. За вас, Артем… За годовщину вашей знаменитой речи. За ваш нынешний приезд в Москву.
Артем: — Прекрасный туман.
Привстав с бутылкой в руках, Батя наливает Артему подчеркнуто аккуратно и уважительно.
А когда под звучный хлопок взлетает пробка очередного шампанского, Ольга, расслабившись и помягчев, произносит негромко:
— Прекрасный туман. Прекрасная несвадьба.
* * *
— За мой приезд… Это приятно услышать… Спасибо.
Соскучившийся по общению, по ласковому московскому говору, Артем заметно воодушевился:
— Да, да, Ольга… Ты же помнишь… Мне было тяжело, когда я уехал. Меня разгромили. Меня обесчестили. Я уехал, удрал… Всего лишь один год. Но как мучительно тянулись в провинции эти двенадцать месяцев. Однако же я честно трудился. Учительствовал. Учил литературе… В обычной школе… В области. В настоящей воронежской глубинке… И вдруг мне из Москвы напомнили — ведь ровно год, как я выступал о цензуре… Ольга! Ты рада, что я приехал?
Душа его взволнована, затрепетала. Душа не хочет смирения. Зачем душе так сразу назад? Зачем спешить с возвращением в унылые берега провинциальной жизни.
— Я рада, Артем.
— Меня опять цитируют. Пока что понемногу… В газетах… Нет-нет и мелькнет… Константа то! Константа се! В основном про Речь о цензуре… Ее помнят… Ольга. У меня, конечно, были ошибки. Но был же, как оказалось, и кое-какой вклад.
— Я рада за тебя, Артем.
Так остро напомнили ему былое! Конечно, и шампанское. Благородное вино свое дело знает.
— Вот послушай. Из газеты. «И хотя его мысли о народе и населении оказались надуманными…» Так-так… Пропустим… «У каждого деятеля найдется в голове свой сор… свой мусор…» Пропустим… Вот, вот оно! «Однако цензуры нет. Во всяком случае, у нас. Цензура мертва. И нельзя отрицать яркую, ярчайшую заслугу Артема Константы… Мы помним его речь. Тот жаркий июль…»
Артем вскочил с места, быстро прошел к стене.
Там меж углом и подвальным псевдоокном яркокрасочный вызревший Кандинский… Там Артем остановился. Замер. На небольшом пятачке от и до.
— Друзья! Только не смейтесь!.. Это пространство, этот пятачок пола — святое. Эти тусклые крашеные доски — святое. Я здесь вытаптывал пыль! Туда-сюда… Прежде чем вспыхнула мысль о цензуре… Я словно бы мерил и мерил шагами неподдающуюся мысль. Иногда инерцией слепых шагов меня заносило — аж туда! — аж до той большой картины «Акварель-1916».
Инна, негромко, сестре: — Иногда его заносило еще дальше — аж до твоей постели.
Ольга: — Не мешай. Он вспоминает только важное.
* * *
Слышен деликатный (за столом, сидя) храп Бати. Шампанское!.. Ну разумеется!.. Старого человека, уставшего, обмякшего с дороги и уже клевавшего носом, сморило.
В полусне он нет-нет и бормочет:
— Отсидел десятку… Такой тихий-тихий… Кашлял.
И снова ненавязчивым шумком его легкое стариковское прихрапыванье.
Вышел из глубины комнат Коля Угрюмцев с мотком проводов и с парой настенных розеток.
Деловит и никого особо не замечает. Весь в трудах. Идет прямиком к «Акварели-1916» и по необходимости оттесняет Артема с его неочерченного святого пятачка.
Артем шутливо выражает недовольство:
— Юноша. Вроде бы мое место.
— В-вроде бы место К-кандинского, — отвечает юноша. И присаживается к «Акварели-1916», проверяя контакты на стенде.
— Коля, не хами! — кричит от стола Ольга.
— Тем более что я гость, — миролюбиво учит юнца Артем.
И вдруг Артем вновь узнает его:
— А-а. Коля!.. Коля Угрюмцев! Мальчишка! Начинающий!.. Ты меня помнишь? Неужели нет?.. Ты когда-то принес мне пейзажик… Как поживаешь? Как поживает на твоих рисунках зимнее Подмосковье?.. Лошадка. Снег… Я так хорошо все помню.
— Я начинающий э-э-электрик.
— Забыл снег и забыл лошадку?
— З-забыл.
Артем умилен. Еще одна встреча с прошлым!
Подумать только! Этот мелкий, этот заикающийся Коля, сам того не ведая! невольно! случаем!.. попортил Артему Константе карьеру политика. Исцелил меня! Сломал всемосковскую харизму.
Ах, память, память!.. Сколько же либерального нашенского наива было в тех честных объяснительных (и таких обстоятельных!) записках, которые стартовавший политик Артем Константа сам принес в ГБ!.. Из открытости! из лучших побуждений!.. В их отдел по искусству!.. Чтобы прояснить им, гэбистам (тоже ведь люди!), всю правду и всю боль надвигающейся и уже востребованной живописи.
— Ты хорошо выглядишь, Коля. Откормили тебя.
Юнец молчит. Возится с проводкой.
— Ну-ну! Поговори со мной… Что делаешь?
— П-починяю электричество.
— А что случилось?
— Один тут наработал. У-умник. Провода дергал… Тоже г-г-гость был.
Ольга от стола вновь подает голос:
— Коля. Не хами.
— Я з-заика. Мне можно.
На секунду репродукция осветилась. Есть контакт.
Артем готов похвалить: — Так ты что? разбираешься в электричестве?
— Нет… Н-не разбираюсь.
— Зачем же берешься чинить, если не разбираешься?
— М-мужчина в доме.
Артем, сорокалетний мужчина с неопределившимся домом, смеется:
— Хороший ответ, Коля.
А вот и напористые Женя и Женя. Молодежь воюет, каждый за свое. Тотчас оттеснив Колю, Женя и Женя заняли пятачок ожившего пространства.
