— Ну, да, да, слегка жиголообразный современный мужик… но нет, Инна!.. Он просто-напросто наш домашний дурной классический самородок. Безбашенный абсолютно. Весь в прорыв!..
Голос Ольги полон восторга:
— А его проблемные друзья — действительно талантливые, дерзкие и действительно нигде не тормозящие. Московская рок-группа «Квинта»! В будущем знаменитая, а?!
— Оля… Пора спать.
— Он выпросил у меня последние сто долларов. Он несет им мои деньги как радость!
— Ну, хватит.
— Он так и говорит — Лёльк! мы пробьемся!.. Я, говорит, несу им твою чертову зеленую бумажку, как несут последний ржавый патрон!
— Хватит, Олька! Перестань!.. Не рассказывай мне… Когда ты говоришь о мужчине, я тоже, мало-помалу, в параллель, влюбляюсь в него… Прекрати! Так страстно рассказываешь. Да еще на ночь глядя!
— Но Максим открытый! широкий! не алчный!.. Как жаль, что у меня кончились эти чертовы зеленые бумажки!.. Он теперь выскребывает, нашаривает у меня по карманам затерявшиеся монеты… Даже мелкие… Но все открыто. Не таясь!
— Любовь, — сочувствует старшей сестре зевающая Инна.
— Любовь… Но как быстро этот сладкий сахар тает! Этот мед.
Ольга не увидела, что за ее спиной, делая опасливый обходной круг, появился Максим.
Увы, вопреки Ольгиным словам (или уже обгоняя ее слова), Максим как раз ступил в новую полосу отношений (тоже, впрочем, классическую) — теперь он сам забирает кое-что из Ольгиной студии. Сам и по-тихому. Конечно, мелочовка… Пустячки, что не намного серьезней найденных, нашаренных, нарытых по ее карманам монет… В его крепких руках всего лишь несколько репродукций Кандинского, кое-как свернутых в рулоны. Уносит.
Крадучись. Как неверный муж, изгнанный в прошлый понедельник.
Коля Угрюмцев, как ни маниакально, как ни отрешенно и тупо водил он туда-сюда кисточкой, — услышал крадущегося. В ушах пацана застыла образцовая детдомовская тишина. Простуканная чьими-то ночными шагами… Встревоженный Коля бросает кисточку, встает со стула — и навстречу.
Макс Квинта на десять лет старше и на голову выше его — плечистый мужчина! — и конечно же он захватывает инициативу: — Колян? Ты чего не спишь?
— М-м-малюю.
— Малюй дальше. Молодец.
— А ты ч-чего?
— А я — это я.
— Ч-чего взял?
— Мне нужно. Считай, что просто бумага.
— Это не б-бумага. Это ж-живопись.
— Но если глянуть с обратной стороны — бумага?.. Это репродукции, Колян, а не живопись. Притом старье. Отстой. Хлам.
— Нет, не х-хлам.
— Да ладно. Не твое дело… Малюй дальше.
Максим пытается тихо уйти. Зачем шуметь ночью?
Юнец, однако, как ни юн, преграждает путь к двери:
— Куда п-поволок?
— Тебя не касается.
— К-касается. Как раз э-э-эти к-картинки я еще не рисовал.
И вопит:
— Ольга! Ольга!
Ольга бросает телефонную трубку. И тут же сама бросается к безбашенному похитителю самого святого.
— С ума сошел. Это же ранний Кандинский!
— Хочу продать одному мазилке… Лёльк! Мои парни на пределе. Голод! Настоящий голод! С утра сразу продам. Спущу аж по две-три сотни рублей за репродукцию — я уже навскид сговорился.
— Максим!
— Ни барабанщик, ни вокалист, Лёльк, не гонятся за похудением.
— Максим!
— Оль!.. Ты же все прекрасно понимаешь. Репродукции — это отстой. Вчерашний! Несъедобный!.. У тебя такого добра полным-полно. В несметном количестве.
— Но это — Кандинский! Тебе же так нравилась угловатость этих линий. Эта работа напоминала тебе… молоденькую школьную учительницу.
— Напоминала. Одни кости… Все равно что спать с моделью.
— Кан-дин-ский! — уже грозно кричит Ольга.
Однако Максим не дает выхватить рулоны. Не выпускает добычу из сильных мужских рук: — Но-но-но!
— Лёльк!.. Давай сначала. Ты же умница. Давай порассуждаем.
Но ей удается прихватить за край эти поблекшие, старые, копеечные рулоны. Трясущимися руками!.. Узнав с изнанки по загнутому уголку одну из репродукций, она вопит:
— Это память… Это же подарок… Максим! Максим! Максим! — Ольга захлебывается.
— Лёльк! Но ты согласись… Если о подарках, ты стоишь лучшего! Когда-нибудь я сам подарю тебе…
— Я не хочу «когда-нибудь»!
— Когда-нибудь ты будешь ошеломлена моим подарком!.. Потрясена будешь!
— Я уже потрясена.
— Не тискай их, пожалуйста… Лёльк!.. Порвутся. Они легко рвутся. Ветхие… Я, Лёльк, продам эту пыль за конкретные деньги. Ты не забывай про моего простуженного саксофониста. Про моего непохмелившегося барабанщика!
Максим тянет Кандинского, свернутого в рулоны, к себе — оцепенелая Ольга уже не кричит, тянет к себе. Но оба осторожны — не порвать, не помять.
— Лёльк! Давай порассуждаем. Каждое утро… Когда я начинаю день с того, что делаю тебе горячий шоколад…
— Каждое утро — когда тебе нужны деньги.
— Лёльк! Ты забывчива… А какой кофе?! Давлю тебе морковку — свежайший сок… Ухаживаю, родная. Подаю тебе прямо в постель… А на бонус делаю легкий завтрак.
— И выпросив очередные деньги — исчезаешь!
Рулоны все еще в руках у обоих.
Ни Ольга, ни Максим из осторожности не делают решающего рывка. Замерли. Они сейчас скульптура. Они сейчас как навязчивый прямолинейный символ — распадающаяся молодая семья.
В студии погас свет.
Мигнул раз-другой… Включается. Вновь гаснет.
Ольга, не оставляя, не отдавая Максиму репродукции, топчется на месте. Занемели руки. Она посылает мальчишку вглубь студии:
— Коля. Пойди глянь, что там мигает.
Юнец, обходя живую скульптуру, озабоченно напоминает, на чьей стороне он в этом конфликте:
— Я х-хотел к-копировать к-как раз эти работы.
— Пойди. Пойди глянь.
— Лёльк! Признайся… У тебя много повторяющихся репродукций. Слишком много… Ну что за культ!.. Отдай эти мне. И помиримся.
— Замолчи.
— Так и будем стоять, обнимая на пару великого мастера?
— Так и будем.
Оба, быть может, готовы порвать рулоны. Но не разорвав при этом что-то главное.
Юнец Коля возвращается.
— Он вырвал провод с м-мясом… Когда з-з-забирал репродукции, попортил розетки… Этот кретин концы закоротил. С-соединял п-провода напрямую.
