Она попыталась вдохнуть. Ее затошнило — и продолжало тошнить, долго, очень, очень долго. Сперва на одеяло, которое поспешили убрать с ее ног; потом в металлическую миску, которую сунули ей в руки и которую она стискивала так крепко, что обод врезался в кожу. Медсестры вокруг шумно восхищались, любовались гнусной мутной жижей из ее нутра, этим сочетанием грязной влаги и желчи.
Некоторое время она лежала неподвижно, и ее руки были привязаны к телу. Наверное, заснула. Потом дверь открылась, разбудив ее, и вошел мистер Элдред. Молча встал у изножья кровати и смотрел на нее, не произнося ни слова. Она с минуту глядела на него, потом отвернулась. В штукатурке на стене нашлась трещина, и она принялась эту трещину изучать.
Мистер Элдред наконец заговорил.
— О, Мелани! — сказал он. — И что дальше?
Она снова впала в забытье. Когда просыпалась, он был рядом, а потом куда-то пропал. Она закричала, зовя сестру — голос удивил ее саму, крик вырывался изо рта каким-то покалеченным голубем с перебитым крылом. Спросила, куда подевался мистер Элдред. Сестра ответила: «У него хватает забот помимо тебя, юная мисс».
Она подняла руку, ту, на которой не было присосок, потерла запястьем лоб. Посмотрела на свои ноги, вытянувшиеся на простыне двумя сухими тонкими ветками; тело горело, обливалось потом, поэтому она скинула одеяло, но неумолимые врачи, поджав губы, вернули все на место. «Послушайте, я хочу с вами поговорить!» — крикнула она медсестре, но на первом же слове сорвалась на плач, заскулила, чего с нею никогда не случалось раньше, и от слез запершило в носоглотке и захотелось высморкаться, а дыхание застряло в горле, словно она ухитрилась проглотить кость. «Прошу тебя, — сказала медсестра. — Ты не единственный пациент в больнице. Потрудись это запомнить и уважай других».
Она порывалась объяснить, где взяла розовую футболку — из корзины для белья в ванной, куда, как ей сказали, складывали грязные вещи для стирки; ей самой было все равно, ее вещи никогда не бывали ни чистыми, ни грязными, она просто их носила, и вещи в корзине казались ровно такими же. Когда вернулась женщина-полицейский, она попробовала объяснить.
— Не из спальни, — выдавила она. — Я никогда туда не заходила.
Женщина-полицейский нахмурилась.
— Прости, дорогая, но я не понимаю, о чем ты говоришь. Что это за футболка такая?
— Воровала в магазинах! — выдохнула медсестра. — Спорим, я угадала?!
— Не переживай и не бери в голову, — утешила полицейская. — Договорились? Я уверена, магазин согласится забыть и не станет выдвигать обвинений, если ты пообещаешь исправиться.
За ширмой кто-то хмыкнул.
— Можно подумать, у нее других поводов волноваться нет.
— При ней была одежда, — сказала женщина-полицейский. — Новая, прямо из магазина. За пару часов до обморока люди видели, как она торговала вещами.
— Интересно, откуда она их взяла? И почему никто не поднял шум?
— На городских улицах всякое случается, — ответила женщина-полицейский. — Первое, чему учишься на моей работе, — понимать, что от прохожих помощи не дождешься.
Прошло какое-то время. Она не могла догадаться, сколько именно. Ночи были яркими, полными беготни и суеты, в коридорах скрипели колесики и слышался топот ног персонала. Дни сливались один с другим. Она не могла определить, какой нынче день недели; впрочем, это ее никогда не заботило. Ее перевели в другую палату: «Можно сказать, ты у нас привилегированная особа, мисс». Она выслушивала диагнозы и обрывки диагнозов своего состояния. Не могла и не хотела есть. Не могла и не хотела вспоминать. Голоса были громкими, острыми, резали, как ножи.
Она слышала, как сестры сплетничают, рассуждают об абортах, о плоде, который уже начал дышать. Ее собственное дыхание давалось с трудом, как если бы она старалась не привлекать к себе внимания, не занимать слишком много места в пространстве. В больнице были водосбросы и мусоросжигатели. Она лежала в палате, путая день и ночь, и прикидывала, все время прикидывала, когда и как сбежать.
Ральф приехал в Блэкни. Джинни, беспрерывно тараторя, впустила его и предложила что-нибудь налить.
— Спасибо, не нужно, — отказался он. — Я бы хотел поговорить с Анной наедине, если ты не возражаешь.
Джинни взмахом руки указала на дверь гостиной. Ральф опешил, увидев огромное окно; серый день словно вторгался в комнату, придавливая к полу своей монохромностью, в которой бурая грязь ручья сливалась с промельком чаячьих крыльев.
Анна сидела спиной к свету. На ней было серое платье, которое сразу бросилось Ральфу в глаза, потому что это платье было чужим. Когда он вошел, она поднесла руку к вороту, оттянула кромку от своего белого горла. Потом опустила руку на бедро.
— Я с трудом тебя узнал, — сказал он.
— Можешь считать, что мы квиты. — По ее голосу Ральф понял, что она недавно плакала: голос был хриплым и слабым. У локтя Анны стоял стакан с наполовину растаявшим льдом.
Анна молчала. Тишина длилась и длилась. Ее взгляд обежал его лицо, а затем слова хлынули из нее, стремительным потоком:
— Ральф, хочу, чтобы ты знал — мне от тебя ничего не нужно. Дом и все остальное — можешь забирать. Прошлой ночью я так не думала. Я думала, что эта женщина, какую бы растительную жизнь она ни вела, не получит ни гроша, что я не позволю ей обогащаться за мной счет. Но потом поняла…
— Анна, ты меня пугаешь.
— Но потом поняла, что нет ни малейшего смысла цепляться за вещи, за имущество.
— Анна, ты бросаешь меня?
— А что мне остается?
— Да что угодно!
— Неужели? Не думаю, что ты согласишься ждать, пока я буду выбирать.
— Дело не в согласии. Выбор есть всегда. Поверь мне.
— У тебя нет права просить об этом, Ральф. Среди всего на свете наименьшее, чего ты заслуживаешь, — это доверие.
Он кивнул.
— Понимаю. Но прошу тебя поверить мне ради нашего общего прошлого, а не ради настоящего.
— Мне придется ненадолго вернуться домой. На неделю-другую, может быть. Решить, куда я уеду после всего, подыскать подходящую школу для Ребекки. Поэтому я хочу… хочу заключить с тобой соглашение…
— Анна, я вовсе не за этим приехал. — Чувствовалось, что Ральф в панике. — Нельзя вот так просто… ну, не знаю… начать все с чистого листа. Так не бывает. Я думал, мы сядем, поговорим…
— Хватит разговоров, — перебила Анна. — Мы разговаривали годами, и к чему это привело? — Ее рука снова поползла к горлу, норовя оттянуть ворот платья Джинни от кожи. — Я хочу заключить с тобой соглашение. Ты вернешься домой, соберешь свои вещи и сделаешь это немедленно. То есть ты приезжаешь, собираешься и уматываешь. Мне не нужны никакие затяжные прощания с перетаскиванием чемоданов туда-сюда
— Значит, ты приняла решение?
