— Предпочитаешь спать на полу? — спросила Анна.
Мелани встала, раскидав постельное белье. Простыни сползли вниз. На ней была розовая футболка, принадлежавшая Бекки. Эта футболка бесстыдно жала под мышками и задралась вверх, обнажая впалый живот и торчащие ребра.
— Где ты это взяла? — Анна не помнила, чтобы в последнее время стирала эту футболку и вешала сушиться. — Нельзя заходить в комнату Бекки без ее разрешения. Ей это не понравится.
— Не понравится, — передразнила девушка, копируя тон.
— Можешь брать все, что захочешь. Что угодно. Только спроси сначала.
— Зачем?
Затем, подумала Анна. Есть тысяча причин, почему. Потому что так поступают воспитанные люди. В вопросе Мелани ей послышался сухой антропологический интерес. Никакой оценки, просто вопрос: почему?
— И потом, ты почти взрослая, Мелани. Вещи Бекки тебе малы. Попроси что-нибудь у Кит.
— Попроси. Одолжи. Сплошные понты.
— Я подумала, что стоит прогуляться. — Анна постаралась скрыть раздражение. — Побывать на море.
— Детский сад.
— Ладно, а как насчет магазинов? Купим тебе одежду.
— У меня была одежда.
— Ты ведь ее сожгла.
— До этого. Моя одежда.
— Да, знаю. Кстати, прошу тебя, перестань грызть ногти.
Пальцы Мелани выглядели поистине жутко: кожа отслаивается, ногти обгрызены до мяса. Она постоянно совала пальцы в рот, теребила ногтями и зубами; эту привычку она приобрела, когда сидела на амфетаминах, — Анне уже приходилось видеть подобное у других детей, страдавших той же зависимостью. Воспоминание пронзило сердце, точно игла: ее собственные ногти, из-под которых сочится кровь. А затем в сознании промелькнула другая картина: Энок стоит на дворе миссии, с серпом в руке, у ног плоды надругательства над природой — срезанные цветы, едва успевшие распуститься и ненавистные садовнику, пускай им предстояло очень скоро погибнуть от палящего зноя.
— Что с вами такое? — спросила вдруг Мелани. Анна вскинула голову, встретила взгляд девушки. Она испытала нечто вроде шока, прочитав в этом взгляде намек на сострадание.
— Ничего.
Но Мелани не отступалась.
— Небось подумали о том, о чем не надо было? — равнодушно проговорила она.
— Верно
— И о чем же?
— Не хочу говорить.
— Не хочу говорить. — Снова передразнивание, жестокое, удивительно похожее. — Значит, что-то плохое, так?
— Да…
— Насколько плохое? — Лицо девушки выражало неподдельный интерес, видеть который было непривычно. Ей нужно доказательство несправедливости, подумала Анна, хотя бы свидетельство чужой ошибки. Почему нет? Она пытается сравнивать, сопоставлять, ищет собственное место на шкале ценностей. — Типа, убить кого-то?
— Да.
— А вы убивали?
— Глупый вопрос. Я бы тогда сидела в тюрьме, а не разговаривала с тобой.
— А в тюрьме вы были?
— Была. — Анна сама удивилась своему ответу. — Была.
— Тырили вещички?
— Нет, не за это.
— Ну да, с чего бы вам воровать. У вас-то небось все было.
— Можно и так сказать.
— Дом был? — спросила Мелани.
— Да, разумеется.
— А у меня своего дома никогда не было. Я всегда жила по приютам.
Раздражение Анны сразу улеглось.
— Да уж, чиновникам не следовало бы именовать приюты домами. Послушай, Мелани… Твои мама и папа… Давно ты их видела в последний раз?
Глаза Мелани словно потускнели, лицо сделалось бесстрастным, но за этой маской Анна ощущала, как шевелятся мысли, как рождается исподволь желание выговориться, как разум медленно, осторожно отсчитывает годы и месяцы. Быть может, Мелани старается совместить привычные даты с хронологией судебных постановлений и запросов социальных служб?
— Я их забыла.
— Не верю. Родителей не забывают.
— Говорю же, забыла!
— Ладно. Так что насчет нашей прогулки? — Анна улыбнулась, привычно растянула губы. Она научилась этому у Ральфа, который всегда строил разговор с подопечными именно таким образом, чтобы добиваться согласия на любое предложение, чтобы рассуждать исключительно позитивно, чтобы не допускать отрицательного ответа.
— Нашей? Прогулки? В смысле, выйти из дома? — Глаза Мелани напоминали сейчас две большие плошки. Девушка отшатнулась, словно опасаясь, что Анна силком потащит ее наружу.
— Да. Что тебя смущает?
— Мне нравится внутри.
— Неужели? Что-то незаметно.
Мелани поняла, что сказала что-то не то.
— И моя одежда мне нравится. Другой мне не надо.
— Уверена, ты сама понимаешь, что это звучит неразумно, — пустилась уговаривать Анна. — Ты же умная девочка, я вижу. — Ральфу лучше удавалось сохранять хладнокровие; она чувствовала, что готова взорваться. — Ты отлично знаешь, что не сможешь до конца своих дней расхаживать в футболке, которую стащила у ребенка тремя годами младше тебя. Новую одежду покупать все равно придется, разве нет?
Они смотрели друг на друга. Никто не хотел уступать. Анна прикинула, что Мелани может ее ударить. Бывало, гости вытворяли и не такое. Она постаралась беспристрастно оценить шансы: костлявые руки-палки в тесных рукавах, изрезанные запястья, обгрызенные ногти, на среднем пальце правой руки дешевое колечко в форме сердца. Нужно сделать шаг назад, чтобы кулак Мелани не достал. Девушка стояла, опустив руки. Анне доводилось видеть, как дерутся мужчины, и она без труда вообразила, как Мелани резко выбрасывает руку вперед, метя кулаком ей в челюсть. Но я ни за что не отступлю, подумала она, ни за что.
— О чем вы думали? — прошептала Мелани. — Расскажите.
— Что значит, о чем я думала?
— Раньше. Когда мы про убийство говорили.
— Что будет, если я расскажу?
— Поеду с вами. За одежкой.
— Не верю. Ты меня обманешь.
— Не обману. Поеду, зуб даю. Расскажите.
— Хорошо. — Взгляды скрестились. Что ж, подумала Анна, я расскажу тебе то, чего ты не можешь знать. — У меня был еще ребенок. Мальчик. Совсем маленький. Его выкрали прямо из дома и убили.
Девушка кивнула. Отвела взгляд. Уставилась то ли в пол, то ли на неопрятную груду белья.
— Жуть, — прошептала она.
Именно эта краткость ответа, эта смехотворная скудость лексикона Мелани заставила Анну продолжить:
— И правда жуть. Было очень, очень тяжело. Ты спрашиваешь, о чем я думала? Я расскажу, Мелани. Я думала о человеке, который это сделал. О том, каким способом прикончила бы его, попадись он мне снова.
