— Анна…
Она прочитала страх на лице Джеймса.
— Не беспокойтесь за меня. Просто оставьте меня в покое, Джеймс, и я обещаю вас не донимать. Не приставайте ко мне со своим богословием, а я не стану мешать Ральфу делать его работу. Ведь планировалось, что он получит место в правлении фонда, верно? Не будем нарушать эти планы. Не имеет значения, что я чувствую, что испытываю. Никто не в состоянии понять моих чувств, поверьте. Но я обещаю не вскакивать в церкви посреди службы и не вопить, что это все глупости и профанация. Мы с Ральфом, можно сказать, профессиональные христиане. Этим мы с ним зарабатываем на жизнь. Почему же тогда мы бедны, а лжецы и мошенники процветают?
Никто не видел, как она плачет — с самого первого дня ее глаза оставались сухими. Эмма, встречавшая брата с женой в аэропорту, была совершенно права: «Анна слишком разгневана, чтобы плакать. Мне кажется, она даже слишком разгневана, чтобы просто дышать».
Дом подыскали довольно быстро. Приятель Эммы, Феликс, прокатил их по окрестным деревушкам, увез подальше от суеты Нориджа, который, после многих месяцев пребывания в африканской глуши, воспринимался этаким гигантским мегаполисом. Остановив машину под деревом у краснокирпичного обветшалого здания чудных пропорций, Феликс сказал:
— Дом, конечно, требует ремонта, зато здесь хватит места для жилья и для работы.
Он покосился на Анну, сидевшую на заднем сиденье. Не было смысла притворяться, что ничего не замечаешь: она была беременна. Все соглашались, что это наилучший способ справиться с потерей ребенка.
Вошли внутрь.
— Гостиная, — пояснил Феликс.
Из высоких окон лился дневной свет. Анна отметила, что эти окна нуждаются в мытье; Ральф отметил, что ставни сделаны из сосновой древесины. Восхитился широкой лестницей и высоким потолком, а его жена вдыхала запахи старого дома, причудливое сочетание затхлости, плесени и дыма от давно погасших очагов.
— Берем, — сказал Ральф.
Анна покачала головой. Но потом ощутила — или вообразила, что ощутила, — как пошевелился ребенок внутри ее. У нерожденного уже были свои требования. Наверное, стоит завести побольше детей, как можно больше, чтобы заполнить наконец жуткую пустоту в душе.
В дом они вселились за три месяца до рождения Джулиана; через два месяца после родов умер отец Ральфа. Это случилось неожиданно, Элдред-старший всегда казался словно вытесанным из камня; однако новости последнего года, пришедшие издалека, еще в первом, маловразумительном и тоскливом письме Ральфа, нанесли сокрушительный удар. Вся эта история приводила его в бешенство; он привык самостоятельно распоряжаться своей жизнью и все контролировать, но возникла проблема, не имевшая решения, похищение внука, которого он никогда не видел, в далекой стране, которую он не мог даже представить. Когда его сын наконец вернулся домой, Элдред-старший едва соизволил заговорить с ним и, казалось, с трудом выносил пребывание в одном с ним помещении.
— Для некоторых, — сказал дядюшка Джеймс, — большое горе выглядит как нечто недостойное. Они не в силах его воспринять — и винят пострадавших.
За последний год Мэтью Элдред сделался подвержен приступам ярости, что случались чаще обычного, приступам негодования на весь мир. При виде Джулиана, своего второго внука, он сразу вспоминал пропавшего первого, и эти воспоминания приносили гнев и тоску.
— Зачем вы туда уехали? — спросил он Ральфа однажды. — Не было никакой необходимости уезжать. Конечно, миссиям нужны работники, но вам не нужно было ехать, не следовало ехать, ведь кругом полным-полно более опытных и толковых людей. Думаю, тобой двигала гордыня, ты хотел доказать, что остальные тебе в подметки не годятся. Ты всегда этим грешил, сын.
— Хочешь знать, почему я вообще подался в Африку? — спросил в ответ Ральф. — Изволь, я признаюсь. Я поехал туда, чтобы сбежать от тебя.
На следующий день после ссоры Мэтью хватил удар. Ральф больше с ним не разговаривал; точнее, он пытался говорить, но старик никак и ничем не показывал, что слышит и понимает — впрочем, Ральф был уверен, что отец все осознает, просто держит характер. Он шептал отцу: «Прости меня, прости за то, что я делал, чтобы досадить тебе, и за все, что причиняло тебе боль, хотя я сам об этом не догадывался».
У смертного одра отца он ощутил, что начинает взрослеть. Сказал себе: «Если вдуматься, отец был немногим старше меня в те дни, когда столь дурно обращался со мною». Он до сих пор познавал мир, чувствовал тяжкий груз ответственности на своих плечах. Быть отцом непросто; наверняка Мэтью действовал не из врожденной злобы и вредности, а потому, что старался воспитать сына в меру своих убеждений и своего понимания.
— Пожалуйста, прости меня, как я простил тебя, — шептал Ральф.
Отец умер три дня спустя, так и не даровав сыну прощения.
Что было делать теперь, как принять обыденную вину и обыденное страдание? Все эмоции как будто тускнели в сравнении с большой африканской бедой.
— Ничто не способно уязвить тебя сильнее, — сказала мать Ральфа. — Ничто не способно причинить тебе больше боли, чем то, что уже случилось. Не жду, Ральфи, что ты станешь оплакивать отца. Просто проследи, чтобы его похоронили достойно.
После смерти мужа Доркас переехала к сыну и невестке в новый дом, неслышно бродила по продуваемым сквозняками коридорам.
Было непросто заново привыкать к жизни в Европе после Африки, пускай обстоятельства благоприятствовали, а возвращение планировалось заранее. Боязнь тараканов и муравьев отступала весьма неспешно. Любое темное пятнышко на стене по воле воображения превращалось в ползучую тварь, и постоянно требовалось совершать над собой усилие — даже чтобы просто сидеть на безвредном английском солнышке, наслаждаться жарой, неспособной испепелить, ходить с голыми пупками, небрежно отмахиваясь от насекомых, чей укус не сулит какой-нибудь жуткой хвори. Прошло больше года, прежде чем Анна избавилась от привычки не оставлять ничего на столе; целый год она сразу хватала тарелки и чашки, уносила на кухню и тщательно мыла, чтобы не подкармливать прожорливых личинок и прочих тварей. «Бедняжка Анна, — говорили люди, — вечно хлопочет по дому. Загонит она себя, как пить дать загонит». Эти слова, эти жалость и сочувствие окружающих уязвляли сами по себе. Да, в ее жизни произошла трагедия, но никто не понимал и не мог понять ее чувств. Зимой теплая одежда словно пригибала к земле; вся эта шерсть и кожа душили, стягивали, стискивали.
Сама Англия выглядела несколько непривычно. После слепящего африканского света, после солнца, что выжигало все цвета и искажало перспективы, было странно видеть разнообразные блеклые оттенки, словно нанесенные кистями старых мастеров. Охра, жженое дерево, индиго; плотные, тенистые ряды хвойных деревьев, желтоватые пятна содранной коры, проблески березовых стволов на закате… Было странно вдыхать сырой воздух и слышать уханье сов среди ночи. Придет весна, за нею наступит лето; повсюду раскинется зелень, свежий мох покроет стены и изгороди, под вязами сонные лошади будут лениво обмахиваться хвостами, отгоняя слепней, и, опустив головы, ждать нового Джорджа Стаббса
[37].
