Рассвет наступил поздно. Фелисия сгинула, забрала все из своей хижины, все свои пожитки, заблаговременно и предусмотрительно их упаковала. На стенах кухни алела кровь, темно-бурые и скользкие пятна, меньше бросавшиеся в глаза, пачкали бетонный пол. Ральф, белый, как медицинские бинты, лежал, перевязанный от шеи до ног. Лучи солнца казались какими-то водянистыми и словно дробились и рассыпались; трава шевелилась, буш шевелился, земля как будто дрожала и уходила из-под ног.
Анна бродила как сомнамбула между Саломеей и неким англичанином, то ли каким-то чиновником, то ли полицейским. «Мы сделаем все возможное, — говорили ей, — поверьте, миссис Элдред, это просто неслыханно, никогда прежде в истории этой страны не случалось такого, чтобы похищали белого ребенка, тем более двух белых малышей, да еще из собственного дома под пологом ночи; нет, миссис Элдред, такого прежде не бывало».
«Раз не бывало, — думала она, — им хочется верить, что это не может быть правдой. Хочется думать, что это я, обнаружив, что осталась одна, что в моей руке разбитая бутылка, вышла из гостиной, увидела своего полумертвого мужа на полу, разглядела при свете лампы кровь на стенах, побежала в детскую, увидела, что няня пропала, что двери распахнуты — все двери в доме распахнуты настежь, ветер и дождь гуляют по коридорам, — и вообразила, что кроватки пусты. Нет, нет, я все напутала, такого не может быть, потому что никогда не случалось, подобное злодеяние невозможно, невообразимо. Я ошибаюсь, думая, что мои дети, мои близнецы, моя дочь Кит и мой сын Мэтью, бесследно исчезли. С ними все в порядке, благодарю вас, дражайший полисмен. Кровь моего мужа надо было смыть со стен кухни, и я та женщина, которая это сделала, но что касается моих детей, здесь я ошибаюсь, должна ошибаться. Иначе вам не справиться со столь тяжкой ношей, иначе ваше официальное ярмо придавит вашу голову к земле. Если они и вправду пропали, вам придется их искать, выслеживать в этом ломаном дневном свете, после грозы, когда вся страна умылась дождем, грязь хлюпает под ногами, ручьи вышли из берегов…»
Анна вырвалась из круга доброхотов, из цепких поддерживающих рук, ушла в одиночестве в сад, где красная глина проминалась под ее босыми ногами, где бродила, обхватив себя руками за плечи, без цели и без смысла, а разнообразная живность разбегалась при ее приближении.
Было девять утра, когда она отыскала свою дочь. Люди, толпившиеся на крыльце, увидели, как она идет, спотыкаясь, и держит на руках крошечное тельце, которое сперва приняли за детский трупик. Они смотрели, как Анна подходит ближе, окутанная серебристым мерцанием, точно прорываясь сквозь стеклянную завесу, сквозь ряды бесчисленных зеркал. Ребенок на руках, всего один, извлеченный из кишевшей змеями канавы, из грязной, илистой воды, весь в крови, замерзший, неподвижный. Снова протянулись руки — увлечь отчаявшуюся женщину, мало напоминавшую себя саму, в круг человеческого сострадания.
— О, миссис Элдред! — простонала Саломея. — Господь в Своей милости наслал на вас эти невзгоды!
А потом ребенок начал издавать звуки — не заплакал, нет, а судорожно, прерывисто зачмокал, все громче и громче, с каждым вдохом, как если бы внутри крохотного тельца прятался некий поршень.
Глава 8
Месяц спустя Ральф писал дядюшке Джеймсу:
Новостей нет. Если их не будет в ближайшие две недели, нам предстоит вернуться в Англию. Местные говорят, что вполне в состоянии продолжать поиски без нас, что искать будут тщательно и со всем усердием. Я им верю. Все равно ничего другого мне не остается. Однако мысль об отъезде, признаться, меня пугает, потому что в день, когда уедем, мы сами себе подтвердим, что надежды не осталось.
Мне сейчас много лучше, чем было, когда я писал прошлое письмо. Повезло, как уверяет врач. Боюсь, я рассмеялся ему в лицо. Мы с Анной стараемся не разлучаться, не расходиться по разным комнатам — и не спускаем глаз с Кит. Тот же врач, который считает, что мне повезло, говорит, что это типичная реакция на шок и со временем она пройдет, что нам следует ожидать от себя некоторых странностей в поведении — будем подскакивать от малейшего шума, видеть кошмары и тому подобное. Не знаю, мне кошмары не снятся — может, потому, что я вовсе не сплю.
Ощущение такое, будто я живу в чужом мире. Да, согласен, это одна из тех фраз, которые принято считать плодом усталости ума, но не могу найти иного способа выразить свои ощущения. Точнее, я чувствую себя подвешенным — или повешенным, как угодно; земля ушла из-под ног, подпорку выбили, лестницу убрали. Эта женщина Фелисия, няня наших детей, — как у нее вообще рука поднялась? Не подлежит сомнению, что все было спланировано. Помнится, раньше я упоминал, что Фелисия прихватила одежду, когда убегала; в ее комнате не осталось ни единой вещи. Двое мужчин подогнали грузовик; полиция отыскала следы шин. Фелисия в ту ночь осталась в доме, хотя до этого несколько месяцев исправно ночевала у себя, стоило близнецам чуть подрасти. Я думал, всему виной гроза, из-за которой она решила остаться в доме, но, как выяснилось, у нее была иная цель. Если бы я не открыл дверь налетчикам, их впустила бы она. Наверное, можно этим утешаться, хотя утешение слабое. Если честно, его вообще нет. Я, именно я открыл дверь. Они просили укрытия от непогоды. Я захотел сделать доброе дело, а получилось, что сам разрушил собственную жизнь.
Объясни, пожалуйста, моим матери и отцу, а также Эмме, что тут, по нашему мнению, произошло. То есть прошу тебя объяснить им, что Мэтью, скорее всего, похитили отнюдь не ради выкупа. На письме объяснение прозвучит не так убедительно. Кроме того, людям в Англии сложно поверить в то, что такие преступления вообще возможны. Я бы сам, пожалуй, не поверил, но, когда мы еще жили в Элиме, доктор Коос рассказал мне однажды о так называемых медицинских убийствах. Потому, когда я спросил полицейских, зачем кому-то понадобилось похищать моего сына, их ответ меня не удивил, и я им поверил. Не знаю точно, сколько детей здесь похищают в течение года и продают местным колдунам. Порой дети — те, что постарше, — просто теряются в буше. Об исчезновениях не сообщают, поскольку сообщать, по сути, некому. Пропавшие дети не возвращаются. Быть может, их съедают дикие животные, или они умирают от голода. Все возможно, разумеется.
Анна верит, что Мэтью может быть жив; верит и боится. Говорит: «Если он погиб, значит, больше не страдает». Но она не уверена. Думаю, за весь минувший срок не случалось и мгновения, когда мы с нею были бы хоть в чем-то уверены.
Конечно, присутствует надежда, что полиция, рано или поздно, найдет и арестует этих людей. Мы ведь можем опознать Фелисию и Энока, хотя насчет того человека, который пырнул меня ножом, я слегка колеблюсь. Если их поймают, они, может статься, расскажут, что сделали с Мэтью, но у меня имеются все основания в этом сомневаться. Когда подобные дела доходят до суда, все свидетели словно растворяются в нетях. Местные чересчур боятся колдунов, так мне объяснили. Если преступников все же поймают, то, вероятнее всего, повесят. На это мне, сам понимаешь, наплевать. Их участь оставляет меня равнодушным. Я лишь хочу, чтобы они заговорили, чтобы мы могли узнать наверняка, жив наш маленький мальчик или мертв, и могли его достойно оплакать. Непросто скорбеть, когда нет тела, которое можно похоронить. Стараюсь представить, сколько людей произносили эту фразу на протяжении истории человечества. Однако у большинства из них, как ни крути, теплилась надежда. Увы, мы, полагаю, должны признать, что никаких похорон никогда не будет. Насколько мне известно, полиции ни разу не удалось обнаружить останки, подлежащие опознанию. Один человек сказал: «Иногда мы находим следы». Я уточнил, что он имеет в виду, и он ответил: «Ну, разные… субстанции… в кувшинах и бутылках».
