Солнце вот-вот должно было взойти, однако по бледному свету невозможно было догадаться, рассвет сейчас или закат. Анна окинула взором окрестности. Насколько хватало взгляда, за деревней тянулись в неведомое невысокие коричневые холмы, нескончаемая гряда, этакие лунные горы. Ослы у буровой скважины выгибали шеи, пытаясь сорвать лист-другой со стелившегося по земле кустарника.
К зданию миссии подкатили несколько минут спустя. Водитель вылез из кабины, вытащил и поставил сумки.
— Можете дать мне три шиллинга, — сказал он.
— Охотно, — ответил Ральф. — Мы вам очень признательны.
Деньги перешли из рук в руки. Здание миссии выглядело приземистым, стены сверкали белизной в рассветных лучах. На столике на крыльце горела свеча. На глазах Элдредов ее затушили. Солнце поднялось над холмами во всем своем яростном великолепии короной чистого золота.
В здании обнаружилась различная мебель, оставленная их предшественниками, мистером и миссис Инстоу. Пыльные стулья с просевшими сиденьями, чья обивка вследствие продолжительного использования лишилась всякого рисунка и сделалась серой и лоснящейся. Несколько исцарапанных столов, пара книжных шкафов, увы, пустых, одинокая картина на стене — коровы шотландской породы, бредущие по ручью. Обстановку спальни составляли массивный трельяж с мутным зеркалом и комоды, чьи дверцы со скрипом распахивались, стоило кому-либо войти в комнату, и выставляли на обозрение темное нутро. Пахло в спальне средством от моли.
Сразу же пришлось привыкать к новым обязанностям. Новые проблемы, новые вызовы, человеческие и этические. Не было времени размышлять, некогда и не у кого было принимать дела. Минул месяц, прежде чем пришло письмо из Кларкенвелла. Впрямую никаких обвинений не выдвигалось, но в целом содержание письма оказалось весьма размытым, а в последних строках Элдредам желали успеха на новом поприще.
— Купер говорил, что назначение временное, — заметил Ральф. — Но ты обратила внимание, что здесь ни слова не сказано о возвращении? Хотя…
Он замолчал, глядя на жену, чья беременность благодаря ее природной худобе теперь буквально бросалась в глаза.
— Лучше тот дьявол, которого знаешь, — отозвалась Анна. — Как подумаю, что надо снова паковаться, мне плохо становится. — Она подошла к мужу, погладила того по руке, взъерошила ему волосы. — Все в порядке. Мы обустроимся.
Это будет нетрудно, прибавила она мысленно. Ничего необычного: ну, скорпион на кухне, ну, колючка под ногтем. В остальном же дни ничуть не отличаются один от другого.
Энок, мужчина без семьи, копался в огороде и прибирал двор; он оказался шалопаем и бездельником и имел склонность пропадать неизвестно куда. Кухарка Саломея обеспечивала миссию однообразной диетой: жгучее маисовое пюре с мясом, маленькие горькие апельсины с деревьев во дворе. После завтрака она стирала одежду и белье и мыла бетонные полы. Подобно большинству женщин, чья молодость осталась позади, за фигурой она не следила. Носила, как правило, лиловый комбинезон, подаренный ей мистером и миссис Инстоу, о своих прежних работодателях предпочитала не вспоминать. Наряд дополняли бесформенные тапки и шерстяная шапка. В шесть утра ее неизменно можно было застать на кухне — она зажигала плиту и ставила на конфорку чайник.
Миновал второй месяц, и воспоминания о прежней жизни потускнели. Дни, проведенные на Флауэр-стрит, все чаще мнились эпизодами из жизней других людей. Интересно, думала иногда Анна, что сталось с Коосом, забрала ли его полиция? И какова участь Дири и Розины? Кто был полицейским осведомителем, если таковой и вправду скрывался в их доме? Разум отказывался, впрочем, надолго сосредотачиваться на этих мыслях. Даже наилучшие воспоминания казались подпорченными, что ли. Она не могла вспоминать Флауэр-стрит без того, чтобы не думать о предательстве.
К восьми часам каждое утро Анна приходила в местную школу. Количество учеников постоянно менялось, а дети были самими разными, от малышей, едва способных удержать в пальчиках карандаш, до почти взрослых и потому дерзких девиц, что вязали и сплетничали на задних партах. Анна не пыталась призвать их к порядку, поскольку твердо знала, что они вяжут вещи, необходимые в хозяйстве. Мальчишки-ученики пропадали с уроков неделями, пася скот. Для них месяцы за кособокими партами год за годом сменялись месяцами на природе.
Высоких целей она перед собой не ставила; главное, чтобы дети научились считать, складывать и вычитать, дабы их не обманывали, когда они идут в магазин со своими мелкими монетками. Еще ребята учились писать собственные имена и читать по книжкам, предназначенным для английских начальных школ, где есть лужайки для игр, домашние животные и клубничный джем к чаю. Здесь никаких лужаек не было и в помине, ибо каждой господней былинке приходилось отчаянно сражаться за выживание под палящим солнцем. К чаю подавали маисовую кашу — и ту же кашу готовили на завтрак и на ужин. Если же дети видели собаку, то немедленно принимались швыряться камнями.
Вообще местных детей отличали равнодушие и отсутствие любознательности; невозможно было догадаться, усваивают они или нет то, чему Анна пыталась их научить. Ей казалось, что зачастую ребята ходили голодными, но голод был не того сорта, когда все мысли только о еде, а руки трясутся от слабости; нет, их изводил хронический голод, неутолимый, привычный, повседневный. Дефицита в еде не ощущалось — ни в деревне, ни в стране в целом. Дело было скорее в неправильном питании, которое оборачивалось апатией, а та, в свою очередь, порождала непригодность к труду, нежелание предпринимать какие-либо усилия сверх необходимого минимума. Лучшая земля в округе принадлежала фермерам-африканерам, которые трудились не покладая рук и заставляли ее плодоносить. А пустыня одаривала колючими кустами, да еще по весне, после дождей, покрывалась вдруг ковром диковинных цветов.
Каждое утро к одиннадцати, когда солнце поднималось высоко, ученики принимались клевать носами, засыпать прямо за партами. У самой Анны пересыхало во рту. К часу занятия заканчивались. Дети окружали ее на прощание. «До свидания. Пусть с вами все будет хорошо», — прощалась она на своем неуклюжем, ломаном тсвана. «И вам того же, мэм», — отвечали они. Толпились вокруг. Тянули руки. Норовили дотронуться. Анна чувствовала, как внутри у нее все сжимается.
Собственная реакция вызывала у нее отвращение. Мужчины в деревне были невзрачными, угрюмыми и костлявыми. Женщины, наоборот, выделялись тучностью, из-за привычки питаться углеводами. На спинах они таскали крепко привязанных младенцев с пустыми, ничего не выражавшими лицами. Многие, очень многие малыши умирали. Медицинская сестра миссис Пилейн не могла исцелять от кори. Когда женщины разговаривали между собой, чудилось, что они бесконечно вопят и пререкаются. Их голоса были хриплыми, звучали монотонно, иногда в них проскальзывали торжествующие нотки. «Прости меня, Боже, — думала Анна, — но я не могу их любить; пожалуй, я их боюсь». Эти чувства опровергали все ее надежды и ожидания от себя самой, все принципы и убеждения, которым она вроде бы была привержена.
Новости из далекого мира поступали нерегулярно: почту доставляли дважды в неделю, изредка привозили газеты. Крохотному протекторату Бечуаналенд приходилось порождать новости самостоятельно. Серетсе Кхама, молодой племенной вождь, вернулся домой с женой-белой; десять лет назад, изучая юриспруденцию в Лондоне, он выбрал себе в супруги стройную, изящную блондинку, настоящую леди, и этот выбор равно шокировал и уязвил его родичей и правительство Южной Африки. «Брак, который потряс Африку!» — кричал заголовок передовицы «Дэйли мэйл». На протяжении нескольких недель взоры всего мира были прикованы к протекторату. Преследуемый, изгнанный британцами из родной страны вождь наконец вернулся под восторженные возгласы женщин и вспышки репортерских камер.
