— И то, и другое обходится недешево, Ральфи, уж поверьте. Люк промышляет продажей львиной печени, приторговывает шкурками ящериц и питоньим жиром. Сходите как-нибудь, полюбуйтесь на него на заднем дворе. Большую часть его снадобий вы в рот не возьмете, и слава богу, их достаточно перелить во флакончик и повесить себе на шею. Ваша Дири на такое, думаю, согласится. Он, кстати, и по почте торгует. Рассылает приворотные зелья. Может, и отраву тайком готовит — врать не буду, я его не спрашивал. На прошлой неделе приходил мужчина, уверял, что у него в животе завелись жуки. Я отослал его прямиком на задний двор. Если он верит в такое, значит, ему к Люку, а не ко мне.
Ральф не стал цепляться к словам и снова уверять собеседника в том, что местные отнюдь не варвары. Он понимал, что Коос не судит свысока, а лишь старается разъяснить, что существуют различные взгляды на мир. Вдобавок этот другой взгляд казался ему самому в чем-то даже привлекательным.
— Думаю, вам стоит приглядывать за помощником, — сказал Ральф. — Эти его снадобья… Как бы он кому не навредил…
— От него вреда поменьше, чем от иных. Доводилось видеть такие штуки? Черные ими пользуются. — Коос достал из ящика стола упаковку и метнул Ральфу. На упаковке значилось: «Сильнодействующие природные пилюли». — Сильнодействующие — это слабо сказано. — Коос хмыкнул. — Если в доме завелись жуки, все передохнут. И черви тоже, сами себя пожрут. Видел своими глазами, ко мне время от времени заваливаются негры, наглотавшиеся этих пилюль, и мрут у меня в смотровой. Червяков убивает гарантированно, но, к несчастью этих бедолаг, напрочь калечит печень. Вы бы подивились, Ральфи, как быстро они отходят. Если печень отказала, человек способен протянуть от силы три дня. А боль будет такая, что проще сразу всадить себе пулю в башку. — Врач пошевелил плечами. — В общем, я бы напустил Люка. Это как с церковью, понимаете? Вы хотите, чтобы работники миссии посещали вашу церковь, но вам известно, что сами они предпочитают службы повеселее. Я взял себе за правило раз в месяц, где-то так, проверять, как дела у паствы Люка. Просто убеждаюсь, что не пропустил никаких человеческих болезней. Его самого я строго-настрого предупредил: если вздумает лечить человеческие, настоящие болезни, сразу иду в полицию.
— Что значит «человеческие»?
— Люди исчезают, слышали о таком? У нас тут присказка есть — мол, уехали в Йоханнесбург, но порой они отправляются намного, намного дальше и не возвращаются. И подпольная торговля ведется, небось слыхали? Телами, еще живыми. Забирают глаза, языки, все, что требуется. Полиция никак не может найти виноватых; кроме того, они справедливо считают, что это их не особо касается, что это местные дела. А виноватых сложно найти потому, что за похищениями стоят банды и существует целая тайная сеть. Как обвинить кого-то, назвать кого-то убийцей, если жертву разделывал десяток рук? Если человека разрезать на куски, он, как ни удивительно, умирает.
Коос только теперь заметил выражение лица Ральфа.
— Ладно, можете мне не верить. Я и сам не в восторге, честно говоря. Кому понравится признавать существование этакой мерзости? Зато, — врач ткнул большим пальцем в том направлении, где находилась Претория, — они убеждаются в правильности принятых законов.
Наступил новый год, плата за проезд в автобусах выросла, и люди перестали пользовать общественным транспортом. Ральф каждое утро вставал в четыре, усаживал в служебную машину куда больше людей, чем та вмещала, и катил на перегруженном авто прочь из Элима, в сторону Претории. Люди, имевшие разрешение на работу в городе, не желали лишиться рабочих мест, и потому востребованными оказались все городские такси, а многие шли пешком — вдоль дороги в утреннем полумраке тянулись молчаливой вереницей мужчины и женщины. Навстречу из-за холмов выныривали фары йоханнесбургских машин: в либеральных пригородах Йобурга сочувствовали чернокожим, и белые отправлялись в ночь на своих автомобилях, желая помочь обитателям тауншипов. Ральф исправно отмечался на дорожных заставах и стоически выдерживал короткие допросы на африкаанс. Если он чего-то не понимал, это бесило полицейских. «У нас есть ваш номер, приятель, — цедили они. — Вы, часом, не коммунист, а?»
Ральф думал порой, что хотел бы практиковать христианство, отличное от того, какому был привержен его отец; служить вере, что не требует судить других людей. Ни Люси Мойо, ни Кооса, ни (пусть заочно) фармацевта Люка с его темными делишками, ни президента, ни полицейского сержанта, заподозрившего его в коммунизме.
— Если ты не судишь, — говорила Анна, — это означает, что ты вкладываешь некие допущения в мотивы, которыми руководствуются люди. Я не уверена, что это сильно отличается от вынесения суждений.
Теперь она знала своего мужа куда лучше, чем раньше. Присущая ему доброта, которую она прежде принимала сугубо на свой счет, была деперсонализированной, безличной.
Как-то утром на заставе полицейский бросил Ральфу: kaffirboetie — брат чернокожих, лучший друг негров.
— Хотел бы я им быть, — ответил Ральф. — Но не смею притязать на такую честь.
Полицейский сплюнул на дорогу. Лишь воспитание и приказы помешали ему плюнуть в лицо Ральфу.
В день общей сходки, в день полицейской расправы, Коос открыл «полевое отделение» в здании начальной школы. Он закутывал своих потрясенных, окровавленных пациентов в одеяла, разговаривал с ними на пяти языках, запрещал пить горячий сладкий чай и требовал воды, простой воды, и любых тряпок на бинты. Всякого, кто твердо держался на ногах, он немедля брал себе в помощники.
Ральф вспоминал пыльный офис в Лондоне, особнячок в Кларкенвелле, штаб-квартиру организации, направившей его сюда; думал о норфолкских прихожанах, собирающих средства для Африки, слышал, будто наяву, их голоса: ты не вправе расходовать эти средства на подобную дребедень, ты должен дорожить имуществом миссии, ты не можешь вытирать синим комбинезоном юного ангелочка лицо городской шлюхи, которой врезали полицейской дубинкой в ходе рейда. Среди всей прислуги кухарка Розина единственная видела своими глазами полицейский налет — Розина, прежде совершенно не интересовавшаяся жизнью за пределами кухни, где она правила самовластно. Теперь она сидела, раскачиваясь на скамейке, и твердила, вне себя от страха, что все было тихо и спокойно, баас, люди пели гимны, началась проповедь, и тут набежала полиция и принялась гоняться за молодыми женщинами и бить тех по груди; они знали, баас, куда бить, за что хватать.
Конечно, в масштабе мировых злодейств это было весьма скромное преступление. Оно не шло ни в какое сравнение, скажем, с Треблинкой. Но Коос показал Ральфу, как выглядит рана от съямбока
[22], нанесенная уверенной, опытной рукой. Так Ральф узнал кое-что новое о себе самом: убедился, что, узрев зло воочию, начинает дрожать, точно калека или ветхий старец.
На следующий день ему удалось составить более полное представление о случившемся. Как и говорила Розина, сходка была мирной: люди собрались на пустоши, где доводилось бывать и Ральфу, примерно в миле от Флауэр-стрит. Такое для Элима было в порядке вещей: здесь не существовало иных каналов связи, кроме молвы, и никто в окрестностях не знал, что происходит на пустоши. Не было никакого способа заранее предупредить их с Анной, чтобы они успели подготовиться к притоку пострадавших. На сходке собирались обсудить стратегию дальнейшего бойкота автобусных поездок. Полиция в последнюю минуту потребовала все отменить. Какие-то юнцы принялись кидаться камнями, и полицейские обрушились на толпу прежде, чем та успела разбежаться. Наибольшее число пострадавших составили зеваки и случайные прохожие. Они пребывали в ступоре, плакали, выбритые и заштопанные макушки продолжали сочиться кровью и сукровицей; эти люди не переставали повторять, что знать ничего не знали, что ведать не ведали ни о какой сходке.
