Ежевечерняя рутина была утомительной: ключи, замки, засовы, запоры, задвижки, в каждой комнате, на каждой двери. Однако, если кто-либо стучал в наружную дверь, приходилось отпирать, и все меры предосторожности шли прахом. Конечно, можно было спросить через дверь, кого принесло в ночи, но если имя оказывалось незнакомым, это не считалось поводом не отпереть.
Воскресным утром Ральф с Анной раздавали припасы с черного хода: овощи, мешки с маисовой мукой, сахар, пересыпанный из мешков в кульки, а также консервы и поношенную одежду, которой поделились белые благотворители за минувшую неделю. Они исходили из убеждения, что за едой приходят только те, кому еда действительно нужна, хотя и сознавали, что надеяться на это глупо. А Люси Мойо неодобрительно цокала языком и закатывала глаза, порицая белых миссионеров перед Богом. По субботам проходили похороны, под распевание гимнов и улюлюканье, и пустые животы скорбящих тоже наполнялись пожертвованной едой.
Ральф повторял:
А бакалейщик — образец,
Обратный всем транжирам:
Хоть будет бит — не угостит
Ни выпивкой, ни сыром
[20].
Субботними вечерами устраивались общие посиделки, где скорбящие мешались с гуляками. Эмалированные кружки передавались из рук в руки, в них плескалось сорговое пиво, похожее на младенческую отрыжку. Во дворах питейных домов надрывались граммофоны, гульба и пляски затягивались до глубокой ночи. Когда наконец решали, что на сегодня веселиться хватит, люди просто заворачивались в покрывала и спали на голой земле.
Утром в воскресенье шли в церкви: женщины в своих униформах, их сыновья в костюмах и с лоснящимися лицами. Потом маленькие девочки отправлялись в воскресные школы — волосы заплетены в косички и перевязаны ленточками. Одевались они из индийских лавочек, носили жесткие тюлевые юбки, которыми царапали друг другу коленки и икры. Черная кожа рук контрастировала с белыми перчатками, на тоненьких запястьях болтались сумочки. Через год-два, думалось Анне, эти девочки начнут копить деньги на высветляющий крем. Станут просить родителей, чтобы те на день рождения сводили их к парикмахеру, который распрямит волосы. А родители будут отвечать: «Подрасти сначала. Вот исполнится тебе пятнадцать, тогда и поговорим».
После церкви, воскресным утром, элимские мужчины посещали цирюльников, что принимали клиентов прямо на улице в тени деревьев. Днем устраивались футбольные матчи. Анна с Ральфом приглашали к чаю отца Альфреда и учителей воскресной школы. Анна догадывалась по выражению лица Люси Мойо, какого та мнения о ее выпечке; лепешки, испеченные Анной, получались плоскими и твердыми, не что что у миссис Стэндиш.
После чая они наконец-то ненадолго оставались вдвоем. Ральф обнимал жену, которая едва держалась на ногах от изнеможения и припадала к его плечу со слезами на глазах.
— Мне не следовало привозить тебя сюда, — шептал Ральф. — Но домой нас никто не отпустит.
Неделя сменялась неделей, перетекая из месяца в месяц; они настолько погрузились в повседневный распорядок горькой элимской жизни, что уже не мыслили себе иного существования.
Анна порой забывала о том, что скрывается под поверхностью. Ее окружали выжженная почва и красные каменные полы, муравьиные дорожки и здоровенные тараканы. Однако Ральф не уставал напоминать ей о том, что она ступает по золоту и алмазам.
Каждый вечер местные женщины разжигали в сумерках жаровни. Дым поднимался в темнеющее небо и повисал над тауншипом голубоватой дымкой, отчего-то наводившей на мысли о застывшем дыхании ангелов. И всякий раз, когда эти жаровни разжигали, в одну из них непременно падал какой-нибудь двухлетний сорванец.
В Элиме имелись больницы, но пострадавших привозили в миссию. Кто приходил сам, кого приносили на материнских руках, кто ковылял, вися на плечах друзей и обливаясь кровью. Миссис Стэндиш была медсестрой, а местные не желали взять в толк, что Анна не обладает умениями своей предшественницы.
— Мы должны что-то сделать, — сказала Анна. — Мне будет гораздо проще, если появится доктор по вызову.
— У нас есть Коос, — ответил Ральф. — Вызывай его.
Коос принимал пациентов на Виктория-стрит, в грязном одноэтажном здании с жестяной крышей. Там у него были приемная и смотровая, а также третья комната, где сам врач спал на кушетке. Во дворе стояли два сарая; один использовался как кухня, второй же служил лабораторией — и любовным гнездышком фармацевта Люка Мбаты.
Коосу было на вид то ли тридцать, то ли сорок. Под волосами цвета соломы его лицо хранило обеспокоенное выражение; улыбался он редко, хотя в целом был дружелюбен и, как следовало из его занятия, расположен к людям. Обычно он ходил в серых шортах, открывавших исцарапанные и худые ноги, а коленки у него были шишковатые. Кожа на лице и на руках отливала красным, поскольку он беспощадно натирался антисептическим мылом. Однажды Ральфу довелось вымыть руки в приемной Кооса, и ощущение было такое, словно с него заживо содрали кожу.
Недостатка в пациентах Коос не испытывал и лечил людей за деньги.
— Они должны платить, — объяснял он Ральфу. — Если люди не станут платить за лечение, они не поверят в его пользу, понимаете? Просто дашь им лекарство, и они решат, что это какая-нибудь гадость, которую врачу жалко выкинуть, вот он ее и раздает. Выйдут за дверь и тут же выльют на дорогу или швырнут в канаву.
Ральф кивнул:
— Анна пытается убедить нашу вторую кухарку, Дири, показать врачу своего младенца. Она беспокоится за него, говорит, что младенец не набирает вес. Дири уверяет, что все в порядке, но мне кажется, что малыша и вправду не мешало бы осмотреть. Сами мы не в силах разобраться, в чем дело, Дири носит цветные нитки на запястьях и на лодыжках. Вчера Анне показалось, что Дири уронила малыша и тот ударился головкой, но выяснилось, что ему втерли в кожу какой-то пепел.
— Ваша девица ходит к одному из моих конкурентов, — заключил Коос.
— Он ей не навредит?
— Кто знает? — Коос пожал плечами. — Быть может, она думает, что у нее какая-то местная, африканская болезнь.
— И что это значит?
— Люди думают, что такие болезни есть. Уверены, что белые в них ничего не понимают. В каком-то смысле, кстати, они правы. Если ко мне приведут женщину, у которой учащение сердцебиения, обмороки и задержка дыхания, я могу, конечно, ее послушать и взять образец крови. Но рано или поздно придется спросить, в какую церковь она ходит, танцевала ли она в этой церкви и не овладел ли ею дух.
— Но они же не варвары! — возмутился Ральф.
Соломенные брови Кооса взметнулись дугами.
— Разве? Вы еще многого не знаете, дружище. Лично я думаю, что мы все — варвары.
Ральфу всегда хотелось спросить у Кооса, зачем тот приехал в Африку. Это немного напоминало знакомство с одноногим человеком: тебя снедает желание узнать, как тот потерял вторую ногу. Несчастный случай? Болезнь? Хочется задать вопрос в лоб, но ты молчишь и ждешь, пока человек не расскажет сам.
