— А людей куда переселяют? — спросила Анна.
— Вот тут, дорогая, во всей красе проявляется сущность апартеида. Правительство желает вернуть чернокожих в места их исконного обитания. — Снова с трудом повернув голову, старик заговорил сурово и торжественно, будто обращался лично к президенту, которого нашел в себе смелость обвинить во всех этих глупостях. — Вы лучше разберетесь в происходящем, когда поселитесь и освоитесь. Но вам следует помнить, что ваше местожительство — временное, опасное и готовое исчезнуть в любой момент. Эти люди в правительстве каждое утро считают потраченным зря, если не придумали очередной гнусный закон. А африканцы уверены, что у них украли будущее.
— Признаться, я не готов к такому, — сказал Ральф. — Не думал, что все настолько печально.
— Тогда зачем приехали?
Ральф замялся, подыскивая ответ. Он же не мог сказать, что попросту сбежал от своей семьи.
— Я считал своим долгом… ну… внести лепту. Мы оба так считали. Но мы и знать не знали…
— Вы молоды, — произнес архиепископ, — и как-нибудь да свыкнетесь. И потом, всегда есть вера и надежда. Если позволите, дам вам один совет. Что бы вы ни делали, опирайтесь на Господа. Меряйте свои поступки на весах вечности. Понимаете, о чем я? Иначе вас поглотят сиюминутные хлопоты, а повседневные мелочи искалечат ваши души.
— Отличный совет. Спасибо, — поблагодарил Ральф. — Годится в любых обстоятельствах, если ему, конечно, следовать.
— Будь я чернокожей, — подала голос Анна, — и живи я в этой стране, не знаю, верила бы я в Бога или нет. С такими-то законами.
Архиепископ нахмурился.
Ральф поспешил вмешаться:
— Люди могут решить, что раз их так угнетают, раз твердят, что они существа низшего сорта, раз на их долю выпадает столько испытаний, то Господь от них отвернулся. По-моему, вполне естественная мысль.
На это архиепископ разразился целой речью, позволил прорваться наружу чувствам, заговорил резко и отрывисто, будто перейдя с человеческой речи на лай. Он упомянул о «жалком светском гуманизме» (соблазн поддаться которому, судя по всему, приписал Ральфу), а христианскую веру поименовал «оплотом величия рода людского». Было очевидно, что эти выражения он заимствует из проповеди — то ли из той, которую сочиняет, то ли из той, которую недавно произносил. Анна прищурилась, искоса поглядела на Ральфа. И как только они оба посмели высказать в лицо церковнику все то, что оба наговорили? Впрочем, в этакой дали от дома, подумала она, можно творить едва ли не что угодно.
Когда епископ отлаялся, Анна отважилась на слабую попытку оправдаться. Причина в том, сказала она, что они с мужем не имеют необходимого опыта. Поэтому их обуревают дурные предчувствия — по поводу новой страны и по поводу первой самостоятельной работы.
— Вы тоже считаете, что можете не справиться? — воинственно осведомился архиепископ.
— Думаю, любой на моем месте засомневался бы.
Это оказался правильный ответ.
— Лично я знаю, что не справляюсь, — сказал архиепископ. — Хочу попросить вас о двух вещах. Нет, даже о трех. Постарайтесь не презирать своих противников и постарайтесь их не возненавидеть. Для вас, новичков, это может быть довольно сложно, однако, будучи добрыми христианами, вы должны попытаться. Также постарайтесь не нарушать законы. Вас направили сюда не для того, чтобы вы попали на страницы газет или очутились под судом. Надеюсь, вы будете помнить об этом.
— А что третье? — уточнил Ральф.
— Ах да! Когда станете писать домой, в Англию, попросите своих родных и знакомых не судить сгоряча. Мы живем в непростой стране, если можно так сказать. Я утешаю себя тем, что в здешних людях мало истинного злодейства. Зато много страха, причем со всех сторон. Страх мешает сострадать и лишает людей рассудка. И потому в итоге превращается в злодейство в какой-то степени.
Старик выпрямился и кивнул. Встреча подошла к концу. Элдреды встали. А старик вдруг улыбнулся и похлопал себя по искалеченной ноге, возлежавшей на подушках.
— Знаете, что я сделал в прошлом году? Отправился на острова Тристан-да-Кунья. Думаю, вы и не подозревали, что моя епархия простирается настолько далеко. Пришлось позволить, чтобы меня привязали к стулу и спустили на веревках с борта корабля. Потом уложили на дно парусиновой лодки и на веслах доставили на берег. Ваш дядя Джеймс не поверил бы своим глазам, честное слово! Разумеется, я вряд ли рискну повторить такую поездку. Все-таки пора остепениться, верно?
Не дожидаясь ответа посетителей, секретарь выпроводил их из кабинета. А старик-архиепископ сразу взялся за бумаги.
Снаружи Анна сказала:
— Строит из себя Уинстона Черчилля? Как думаешь, нарочно? Учился по радиотрансляциям?
— Уверен, что да.
— Он фактически обвинил нас в том, что мы — не христиане.
— Мы же знаем, что это не так, — возразил Ральф. — А он нас провоцировал.
— Зато сердце у него доброе. Правильное.
— Боюсь, какое у него сердце, не имеет ни малейшего значения.
На кейптаунском вокзале вывеска гласила: «Slegs vir Blankes»
[18]. Вагоны для чернокожих, словно кому-то в голову пришла запоздалая мысль, были прицеплены в хвосте поезда.
На станциях по дороге у вагонов белых собирались чернокожие ребятишки, подставлявшие сложенные лодочкой ладони, выпрашивая мелкие монетки.
Вокзал в Йоханнесбурге кишел чернокожими мужчинами в роскошных деловых костюмах и с портфелями в руках, а также румяными белыми фермерами, приехавшими в город по делам. Казалось, у них мало волос для таких крупных голов, а животы отвисали настолько, что грозили порвать рубашки. Красновато-коричневые колени, торчавшие из-под шортов цвета хаки, как бы предвещали будущее страны. По словам Ральфа, прямо под ногами, под мостовой, лежали в земле алмазы и золото.
Было прохладнее, чем ожидала Анна, и воздух чудился слегка разреженным. Она шарахалась в сторону от громких криков, от клаксонов и рокота моторов, от мозаики лиц на улицах. В полночь шум за окном заставил ее подойти к окну скромного гостиничного номера. По стеклу барабанили градины — мелкие льдинки, размером дюйма полтора в поперечнике. Бомбардировка с небес длилась приблизительно пять минут. Прекратилась столь же внезапно, как и началась. И добрый час после этого город, окутанный ночной тьмой, был тих и недвижен, словно затаил дыхание.
Здание миссии располагалось на Флауэр-стрит, поодаль от проезжей части, окруженное огородом, на котором росли картофель и маис, капуста, тыквы и морковь. Три ступеньки от земли вели на веранду, дверь которой была затянута сеткой от насекомых. Когда-то двор миссии давал тень, но большие старые деревья вырубили. Комнаты внутри были маленькими и душными.
Люси Мойо сообщила, что все отремонтировали и подновили, готовясь к прибытию новых миссионеров. Линолеум на полу, натертый до ослепительного блеска, мгновенно цеплял глаз своим затейливым, почти джазовым, что ли, узором, от которого начинала кружиться голова. С расходами не считались, как уверяла Люси; в гостиной положили подушки с искусственным мехом и большой пуговицей посередине и поставили кофейный столик, ножки которого словно норовили разъехаться, как лапы у собаки на льду. С законной гордостью уверенной в себе и своих достоинствах экономки Люси показала подставку для журналов — из золотой проволоки — и постучала кончиком пальца по резиновым ножкам. На кухне обнаружился ядовито-желтый стол с хромированной полосой по периметру столешницы и белыми трубкообразными ножками. Стулья были под стать столу.
