– Я спрашивал о подкреплениях.
– Так Дювье же сказал – встали и греться наладились.
– Обойдутся. – Сорвалось! Эспера даже не возвращает, вышвыривает. Само по себе это прекрасно, но за жемчугом ныряют не с пузырями, а с камнем. – Дювье, возьмите мою лошадь в повод. Раймон, за что ты предпочитаешь проливать кровь?
– А я предпочитаю?
– Несомненно.
– Тогда за вечные ценности. Ну те, что у тебя в сумочке.
Черные глаза равнодушно смотрят на серебристый снег, а серебряные? Оборотная сторона гальтарского лика дрожит и корчится, словно древний мастер создал ее из дыма. Из черно-синего кипенья вскидываются, трясут кудлатыми гривами почти конские головы. Земля теперь, как и положено, стонет, а свист ветра сменяется храпом. Табун, это все-таки табун, идет неспешной рысью; он огромен, чудовищно, невозможно огромен, его не прокормит не то что Старая Эпинэ – вся Вараста, но эти кони не нуждаются в траве.
Свинцовая жуть уверенно валит мимо, остановить ее невозможно, а повернуть? Ты не знаешь, не можешь знать языка тех, кто сотворил подобное, но картину или статую понять проще, чем музыку и тем более – поэму на чужом языке. Так почему бы тем, кто приходит и уходит, творя и разрушая, не оказаться… художниками? Они позаботились, чтоб ты встретил то, с чем знаком и с чем совладаешь. Тебя здесь нет, и ты есть, тó же и с бурей. Ветер смертному не унять и не оседлать, а лошадь можно, хотя Валентин на Мельниковом наверняка видел нечто другое, с чем смог справиться, да и ты сам… Ты видел камин, ты его зажег и вырвался из галереи мерзостей; ты видел закатную башню, и ты на нее поднялся, теперь перед тобой табун, который надо развернуть. Отлично, ты его развернешь и погонишь за уже синей звездой, а пока – кентером вдоль растянувшейся, сколько хватает глаз, тьмы, она не может быть бесконечной.
Шея Проныры взмокла, кобыле было страшно, как и самому Ли, но они нагоняли голову табуна, и нагоняли стремительно. И столь же стремительно иссякала весна. Трава становилась пылью, пыль – снегом, а кони-тучи меняли масть. От иссиня-черных к мышастым, от мышастых – к серым в яблоках, светло-серым и, наконец, невозможно белоснежным. Такими рисуют крылья ангелов, так порой сверкают в полете перья чаек и блестят в большие морозы снега.
Снежный табун валил снежной же равниной, сбоку еще вспыхивало солнце, но серое неотвратимо переползало наверх, становясь тем, что было бы небом, не будь оно кошмаром, но голубоватая звезда на нем как-то держалась. Отлично, теперь дело за вожаком. Огромный, больше любого тяжеловоза, и при этом сложенный как мориск, он как раз выяснял отношения с другим жеребцом, пониже, но помощнее. Бретеры изгибали шеи, становились лбами друг к другу, как спорящие коты, замирали и вдруг с ревом вскидывались на дыбы. Столкнувшись, кони опускались на все четыре ноги, поворачивали и бежали вперед до следующей сшибки. Думать, с какой скоростью твари помчатся за чужой кобылой, не хотелось. Огненному коню варастийка почти не уступала, не уступит и сейчас. В самом деле, кому по силам догнать молнию? Не туче же!
– Ну что ж, моя хорошая, – Ли тронул Проныру коленом, вынуждая перейти некую черту, – давай!
Варастийка не подвела: рыжая стрела ринулась вперед, обошла грозовой табун на полсотни корпусов, вылетела наперерез, вскинулась на дыбы и, заржав, понеслась в сторону, за звездой, вдруг полыхнувшей бешеной синевой.
– Может, хватит? – взмолился под кошачьи вопли Дювье. – Не вышло и не вышло… Выловим их, ну тех, кто от своих отстанет.
– Давай, я к зайчику, – Салиган зажимает руку платком, – прямо сейчас. Что ты не Эмиль, а Шарли не Шарли, они по таким погодам не разберут.
– Мост взорвем, – напоминает бывший сержант. – Готово же все!
– Нет. – Он попробует снова, эта тварь должна свернуть, и дело не в Зале: если сейчас выйдет, то… Рано загадывать! Сперва надо сделать. – Раймон, Дювье, повторяем.
Белоснежные гиганты продолжают свою то ли битву, то ли пляску, гнаться за кобылой они не желают. Остается развернуть вожака как-то иначе. В полях Эпинэ тебе бы такое не удалось, но здесь огонь становится дверью, а понсонья – лестницей. Страшно? Не страшней того, что уже за спиной. Нужно делать то, за чем пришел, или вовсе не приходить.
Которого же выбрать? «Мориска»! Хвататься за огонь страшно, хвататься за туман, за небытие страшней стократ. Если прогадаешь, затеряешься в рухнувших наземь облаках, задохнешься в воющем снегу, угодишь под свинцово-серые копыта… Чушь, ты должен, можешь и сделаешь! Табун подчинится, как подчинялись армии, и пойдет, куда нужно тебе. Вот за этой слабенькой звездочкой, что неспешно смещается к востоку.
Первой подчиняется Проныра, она опять не хочет идти и опять идет. Он тоже не хочет – и, сжав зубы, перепрыгивает на спину снежно-облачного зверя. Зверя? Все, слово сказано. Свист ветра становится конским храпом, пустота, которая тебя несет, наливается упругим холодом, как плотью. Это – тело, тело лошади, сразу мертвой и живой, вечной и живущей лишь миг. Она злится, она хочет пить, ее жажду утолит лишь пойло, которое она давно чует и к которому рвется. Ей нужно только оно, отвратительное, чуждое, желанное, ведь затем будет покой, будет свобода, танец ветра, игра звезд, блеск росы, облачные тени… Что-то возникнет, что-то исчезнет, не все ли равно? Главное, слизнуть брызги меда! Они малы, но их много, и больше всего там, куда она и бежала. Брызги сливаются в капли и лужицы, запах щекочет ноздри, скорее! Скорее туда…
– Направо! Направо, кляча твоя несусветная!
Ты не получишь своей отравы, ты ее обойдешь, вклинишься меж Вержеттой и «зайцами», отшвырнешь их от бедняги Стоунволла и погонишь к Кольцу. От тебя они побегут, им будет страшно, ведь табуна нельзя не бояться, хотя всех ему не перетоптать, как орлу не истребить мух. Дай вам волю, вы слизнете одного из пары десятков и полсотни из тысячи, а уцелевшие отлежатся и поволокут скверну в пока еще чистые городки и села. Нет, пусть убираются за Кольцо всей стаей, то есть армией. Там их для тебя не станет и ты уберешься, уснешь, исчезнешь!
Ты поворачиваешь, поворачиваешь, поворачиваешь, земля мешается с небом, меняется местами, что-то свищет, в глазах туман, туман везде. Ничего нет, и есть все, есть бег и есть долг. Удастся вырваться – будет о чем подумать, нет… Салиган с Вальдесом должны что-то запомнить, а Рокэ – понять.
Сколько это будет продолжаться? Что будет, когда все кончится? К каким огням тебя вынесет, если вынесет? Впереди мерцает голубая искра, значит, табун летит, куда требуется. Где-то под ногами снег и земля, а сквозь метель пробиваются лошади из крови и плоти. Тот же ветер, что загонял «зайцев» к Вержетте, теперь гонит их прочь. День еще не кончается, к ночи кадельцы успеют добраться до Кольца, а сейчас они откатываются от города, с оторопью оглядываясь на танцующие снежные смерчи.
Хватит ли у тебя сил? Хватит ли ума у Дювье? Хватит! Потом ты обретешь право упасть и сдохнуть, а сейчас – держись и гони табун. Дышать трудно, соображать – тем паче, сердце заходится, лицо словно корой облепило, ничего, потерпишь! Когда получается, всегда трудно. Когда лезешь в гору, сворачиваешь камни, волочешь на себе то, что нельзя бросить, но сколько можно? Вернее, когда можно… Когда можно подумать о возвращении, ведь умирать на земле, вдыхая пороховую гарь, – счастье. Если сравнивать просто смерть и это слияние с пустотой… Ты пока держишься, зато звезда… Звезда резко вздрагивает, замирает на месте, гаснет. Всё, дело сделано, пора выбираться, понять бы еще как.
