Тот откашлялся и продолжил:
– Второй спектакль – «Смерть Агамемнона». В нем мы представим вам трагическую гибель великого царя, павшего невинной жертвой вероломства.
И снова барабанная дробь.
– И третий спектакль, – продолжил карлик, – это превеселая комедия «Страдания рогоносца». Уверяю вас, милостивые государи, вы будете смеяться, как никогда в жизни! А по завершении третьего спектакля для вашего пущего удовольствия будет исполнена джига.
– Джига! Джига! – раздались радостные голоса в толпе, которая меж тем образовалась вокруг актеров.
Вечером Уилл снова пришел на рыночную площадь. За это время приезжие артисты огородили большую ее часть кольями, поставили ивовый плетень, натянули веревки и сколотили дощатый помост. Возле прохода на огороженную часть стоял рослый детина – тот, что днем бил в барабан. Барабан и сейчас висел у него на шее. Здоровяк пропускал зрителей, собирая с них скромную плату – пенни со взрослого, фартинг с ребенка.
Впрочем, большая часть стратфордских мальчишек пробралась за ограду бесплатно, поднырнув под нее.
Собрав плату, барабанщик исполнил громкую дробь, закрыл вход и поднялся на помост, задернутый холщовым занавесом.
Из-за этого занавеса вышел уже знакомый Уиллу карлик и своим мощным басом объявил:
– Первая пьеса – «Милосердие разбойника»!
Занавес раздернули.
На сцене стоял тот юноша с золотыми волосами, который днем играл на флейте. На сей раз он был облачен в женское платье. Видимо, он и был той прекрасной итальянкой, о которой говорил карлик.
Ну да, вспомнил Уилл, ему доводилось слышать, что в театрах женщин играют молодые актеры.
Но тут с Уиллом что-то случилось.
Он больше не видел дощатую сцену, холщовый занавес, переодетого девушкой мужчину – перед ним и впрямь была прекрасная дама, похищенная бессердечным пиратом.
Дама молила о пощаде, заламывая руки, по щекам ее текли слезы, но пират был неумолим.
Зрители ахали и замирали от восторга. Когда безжалостный пират поднял свой меч, угрожая золотоволосой красавице смертью, сердца всех горожан замерли от ужаса.
И в эту минуту Уилл понял, в чем заключается его судьба. Понял, что предсказала ему старая Мегги.
Его жизнь будет связана с театром, ибо на свете нет ничего более прекрасного, чем возвышающий обман сцены!
По сравнению с театром бледнели даже рассказы старого Ника Уинтерботема о далеких странах и волшебных островах.
Он готов выполнять самую тяжелую и грязную работу, готов не то что играть на сцене – да хоть подметать эту сцену, сколачивать помосты и натягивать занавесы, лишь бы быть ближе к этому удивительному миру.
На сцене между тем была уже вторая пьеса.
Тот же здоровенный детина, который только что играл бессердечного пирата, теперь был облачен в бесформенную хламиду – должно быть, эта хламида изображала одеяние греческого царя. Но вот он принял трагическую позу, заговорил… и действительно превратился в великого Агамемнона, покорителя Трои.
Жители Стратфорда замерли в восхищении, слушая его трагическую речь, – и первый среди них в волнении и восторге слушал эту речь сын перчаточника Уилл Шекспир.
Едва дождавшись окончания выступления, Уилл пробрался за холщовый занавес. Там актеры считали собранные деньги и складывали в сундук театральные костюмы и реквизит, готовясь к продолжению своего турне.
– Господа, возьмите меня в свою труппу! – вежливо обратился к ним Уилл.
– Что? – переспросил карлик, который пересчитывал деньги. – Вот черт, ты меня сбил, парень. Сколько же всего вышло?
– Четыре шиллинга и полтора пенса! – напомнил ему юноша с золотыми волосами.
– Негусто! – вздохнул карлик и снова взглянул на Уилла: – Что ты сказал, парень?
– Возьмите меня в свою труппу, господа! – повторил Уилл.
– Вы это слышали? – Карлик повернулся к своим товарищам, словно призывая их в свидетели. – Вы слышали, что сказал этот остолоп? Он просится в нашу труппу!
– Парень, ты долго думал? – включился в разговор здоровяк. – Мы собрали сегодня всего четыре шиллинга…
– И полтора пенса! – напомнил ему златовласый.
– Ну да, еще полтора пенса! И на эти гроши мы должны не только прокормиться – мы должны уплатить пошлину вашему скаредному городскому магистрату, и заплатить хозяйке постоялого двора, и купить хоть самой дешевой ткани на новый занавес, потому что этот никуда не годится, и заплатить переписчику, потому что наши списки пьес совсем истрепались.
– И купить хоть немного вина, потому что без вина такая жизнь вовсе непереносима! – добавил карлик.
– Господа актеры, возьмите меня в свою труппу! – повторил Уилл. – Вы платите переписчику, а я могу переписывать пьесы не хуже его, и вовсе задаром.
– Что, парень, тебе до того осточертела жизнь в этом городке, что ты готов сбежать куда угодно? – осведомился здоровяк, приглядываясь к Уиллу.
– А что, – заинтересовался карлик, – ты и правда грамотный? Признаться, я удивлен!
– Конечно, грамотный! Не изволите ли взглянуть? Вот этот сонет я написал своей рукой.
– Глянь-ка, Боб, он и впрямь грамотный, да и почерк у него недурной, куда лучше, чем у нашего переписчика!
– А что, и сочинил этот сонет ты сам? – осведомился золотоволосый актер.
– Сам, сударь.
– А что – на мой вкус, сонет недурен!
– Кого интересует твой вкус, Гарри? – покосился на него здоровяк. – Ты сам в нашей труппе на птичьих правах, ты не выкупил еще свой пай, так что лучше помалкивай!
– Может, и правда взять парня? – промолвил карлик. – Мы могли бы сэкономить на переписчике…
Где-то рядом журчал ручей.
Или не ручей… может быть, это текла вода из открытого крана… да, наверное, это вода издавала ровный, монотонный звук.
– Лизавета Юрьевна! Лиза! – послышался сквозь этот шум удивительно знакомый голос.
Чей это голос? Лиза никак не могла вспомнить. И еще она не могла вспомнить, где она находится. На даче у бабушки? В комнатке под крышей, где она часто ночевала?
Память возвращалась к ней медленно, по кусочкам.
Сначала она вспомнила, что бабушка давно уже умерла, а тот дачный домик пришел в негодность. Потом – что она уже давно взрослая женщина, актриса.
– Лизавета Юрьевна, что с вами? – снова прозвучал сквозь шум воды тот же голос, а потом кто-то пару раз хлопнул ее по щекам большой шершавой ладонью.
