Какое-то время все было тихо, потому что номер 18 не показывался, и надо было идти наливать воду в тазы и судна, расположив их на первой линии обороны, немного позади первого барьера из ниток (он существовал пока только в теории, но уже был тщательнейшим образом продуман), и изучить возможные способы атаки, а в случае падения первой линии проверить эффективность второй. Наливая воду в тазы, Оливейра наполнил раковину, окунул в воду лицо и руки, смочил шею и волосы. Он курил не переставая, но, выкурив полсигареты, подходил к окну, выбрасывал окурок и начинал следующую. Окурки падали на клетки классиков, и Оливейра прикидывал, куда бросить, чтобы сверкающие огоньки хоть немного горели в разных клетках одновременно; это развлекало. В эти минуты он решил подумать о чем-нибудь совершенно постороннем, dona nobis расет,
[555] кулебяку съешь мясную, не пройдешь в дверь никакую, что-нибудь такое, но иногда вдруг проносились обрывки мыслей, нечто среднее между понятием и ощущением, например что строить заграждения есть непомерная глупость и, может быть, следовало проэкспериментировать, хотя это и безрассудно, но, возможно, именно поэтому эффективно, и напасть самому, вместо того чтобы защищаться, взять в осаду, вместо того чтобы сидеть тут и курить в ожидании, когда номер 18 вернется с шарикоподшипниками; но такие мысли длились недолго, примерно пока курилась сигарета, руки у него дрожали, и он знал, что ничего другого ему все равно не остается, и вдруг другое воспоминание, оно появлялось словно надежда, чья-то фраза о том, что сон и явь пока что не соединились во времени, а потом он слышал, что кто-то смеется, но, кажется, это был не он, и появлялась гримаса, которая ясно показывала, что до этого соединения еще очень далеко и что все виденное во сне не имеет никакого значения наяву и наоборот. Может, ему напасть на Травелера, ведь лучшая защита — нападение, но это означало вторжение чего-то такого, что он все больше и больше был склонен называть черной массой, на территорию, где люди спят и никто не ждет никакого нападения среди ночи, тем более что нормального объяснения причин для этого нет, кроме как в терминах типа «черная масса». Но хотя он чувствовал это именно так, ему не хотелось формулировать свои ощущения словами черной массы, его чувства сами были подобны черной массе, но по его собственной вине, а не по вине территории, где спал Травелер; и потому лучше было не употреблять таких неприятных слов, как черная масса, а просто называть это территорией, если уж все равно приходится формулировать свои ощущения в словах. Следовало вспомнить, что эта территория начиналась напротив его комнаты, и, значит, атаковать ее не стоило, поскольку мотивация атаки будет не понята частью этой территории, а на то, что это будет уловлено интуитивно, и надеяться нечего. И наоборот, если он забаррикадируется в своей комнате и Травелер на него нападет, никто не сможет утверждать, что Травелер не ведал, что творил, а вот атакуемый, со своей стороны, был прекрасно подготовлен и принял меры, предусмотрительные и шарикоподшипниковые, чем бы ни оказались эти последние на самом деле.
Пока что ему оставалось только стоять у окна и курить, изучая диспозицию тазов с водой и мотки ниток, и думать о том, что единство подвергается испытанию из-за конфликта с территорией, смежной с его комнатой. Видимо, ему и дальше предстоит мучиться из-за того, что у него нет даже первоначального представления об этом самом единстве, которое он иногда называл центром и которое, за неимением более четких очертаний, свелось к отрывочным образам вроде черного крика, или кибуца желаний (каким далеким кажется сейчас этот предрассветный кибуц и красное вино), или просто жизни, достойной этого названия, потому что (он почувствовал это, когда метил окурком в пятую клетку) он был достаточно несчастлив, чтобы представлять себе возможность достойной жизни, наделав столько недостойных дел, каждый раз тщательно доводимых им до логического конца. Не то чтобы он именно так и думал, он скорее мог определить свои ощущения в таких терминах, как спазм желудка, территория, дыхание глубокое или прерывистое, влажные от пота ладони, закуривание сигареты, натянутые кишки, жажда, безмолвные крики, которые черной массой подступали к горлу (в этой игре всегда присутствовала черная масса), желание уснуть, боязнь уснуть, тревожное ожидание, образ голубки, некогда белой, разноцветное тряпье на фоне чего-то, что могло бы быть пейзажем, Сириус в отверстии циркового шатра, и хватит, че, прошу тебя, хватит; но все равно было хорошо чувствовать себя вот так непомерно долго, не думая ни о чем, только зная, что ты тут и что у тебя свело желудок. Все это против территории, явь против сна. Однако сказать: явь против сна — значит подключить сюда диалектику, еще раз подтвердить, что не может быть никакой, даже самой отдаленной, надежды на единство. И потому появление номера 18 с шарикоподшипниками было прекрасным предлогом для возобновления подготовки защитных сооружений, в три часа двадцать минут или чуть раньше.
Номер 18 прикрыл зеленые глаза, таившие зловещую красоту, и развернул полотенце, в котором он принес шарикоподшипники. Он сказал, что проследил за Реморино и что у Реморино полно работы с 31, 7 и 45-м номерами, — ему и думать нечего о том, чтобы подняться на второй этаж. По всей видимости, больные упирались, возмущенные терапевтическими нововведениями, которые Реморино пытался к ним применить, так что пилюли и уколы займут у него много времени. В любом случае Оливейра не хотел терять ни минуты, и, указав номеру 18, как наилучшим образом расположить шарикоподшипники, он решил проверить эффективность тазов с водой, для чего он сначала вышел из комнаты в коридор, преодолев страх перед фиолетовым мерцанием, а потом вернулся в комнату с закрытыми глазами, представляя, что он — это Травелер, и ставя ноги немного носками врозь, как Травелер. На втором шаге (хотя он все знал) он угодил-таки левой ногой в судно с водой, а когда резко выдернул ногу, судно пролетело через комнату и упало, к счастью, на кровать, не наделав никакого шума. Номер 18, который ползал под столом, собирая шарикоподшипники, вскочил, прикрыв глаза, таившие зловещую красоту, и посоветовал сделать горку из шарикоподшипников между первой заградительной линией тазов и второй, мало того что нападающий неожиданно попадет ногой в холодную воду, он еще и ляпнется на пол со всего размаху, потому что поскользнется. Оливейра ничего не сказал, но не стал ему мешать, он поставил судно с водой на прежнее место и стал наматывать черную нитку на ручку двери. Нитка дотянулась до письменного стола, и он привязал ее к спинке стула; он установил стул на две ножки, уперев ребро сиденья о край стола, так что достаточно было открыть дверь — и стул упадет. Номер 18 вышел в коридор разведать обстановку, а Оливейра придерживал стул, чтобы не было шума. Его начинало раздражать дружеское участие номера 18, который время от времени прикрывал зеленые глаза, таившие зловещую красоту, и все хотел рассказать, как он попал в клинику. Правда, достаточно было приложить палец к губам, чтобы он стыдливо умолк и на пять минут замер, прижавшись к стене, но все равно Оливейра подарил ему непочатую пачку сигарет и сказал, чтобы он шел спать и постарался при этом не разбудить Реморино.
— Я останусь с вами, доктор, — сказал номер 18.
