Но Берт Трепа была поглощена рассказами о себе и наставлениями ему, с большим энтузиазмом поведав о своей встрече с Жермен Тайефер
[274] на Лионском вокзале, которая сказала ей, что «Прелюдия к апельсиновым ромбам» чрезвычайно интересна и она поговорит с Маргерит Лонг,
[275] чтобы та включила ее в свой концерт.
— Успех был бы обеспечен, сеньор Оливейра, это было бы посвящением. Но все эти импресарио, вы же знаете, бессовестные тираны, даже лучшие исполнители становятся их жертвами… Валантэн считает, что кто-то из молодых пианистов, не слишком подверженный мукам совести, может, и мог бы… Впрочем, они губят и молодых, и стариков, они все в одной шайке.
— Может быть, вы могли бы сами, в следующем концерте…
— Я больше не хочу быть исполнителем, — сказала Берт Трепа, пряча лицо, хотя Оливейра и сам старался на нее не смотреть. — Это стыдно — выходить на сцену, чтобы исполнять собственные сочинения, хотя в действительности мне бы следовало стать музой, вы понимаете меня, я должна была бы вдохновлять исполнителей, а они просить меня, чтобы я позволила им исполнить мои произведения, умолять меня, да, именно умолять. И я бы согласилась, потому что я верю, мои произведения — это искра, которая разожжет в публике чувства, и здесь, и в Соединенных Штатах, и в Венгрии… Да, я бы согласилась, но прежде они должны были бы прийти ко мне и просить меня оказать им эту честь — исполнять мою музыку.
Она с чувством сжала руку Оливейры, который неизвестно почему решил пойти по улице Сен-Жак и теперь старательно тащил за собой артистку. Порывистый ледяной ветер швырял им в лицо капли дождя, но Берт Трепа, казалось, совершенно не трогали капризы погоды, и, повиснув на руке Оливейры, она продолжала бормотать, время от времени перемежая свое многословие икотой или коротким смешком, то презрительным, то насмешливым. Нет, она живет не на улице Сен-Жак. Нет, но это совершенно не важно, где она живет. Она готова бродить так всю ночь, больше двухсот человек было на исполнении «Синтеза».
— Валантэн будет беспокоиться, если вас долго не будет, — сказал Оливейра, пытаясь придумать, что бы такое сказать, и заставить вырулить в нужном направлении этот шар в корсете, похожий на ежа, который не обращает внимания на дождь и ветер. В результате долгих препирательств удалось выяснить, что Берт Трепа живет на улице Эстрапад. Оливейра, почти совсем запутавшись, стряхнул с век капли дождя свободной рукой и огляделся, подобно какому-нибудь герою Конрада на носу корабля. Ему вдруг захотелось рассмеяться (пустой желудок сводило, мышцы одеревенели, он был жалок и не похож на себя, если рассказать про это Вонгу, тот не поверит). Не над Берт Трепа, которая продолжала рассказ о том, как ее чествовали в Монпелье и в По, время от времени упоминая о золотой медали. Ни над собственной глупостью, которую он совершил, предложив ей свое общество. Он и сам толком не мог понять, почему возникло это желание смеяться, шедшее откуда-то издалека, из прежних времен, и не сам концерт был тому причиной, хотя смехотворней этого концерта не было ничего на свете. Это была радость, что-то вроде физической формы радости. В это трудно было поверить, но то была радость. Ему хотелось смеяться от удовольствия, чистого, чарующего и необъяснимого удовольствия. «Я, видимо, схожу с ума, — подумал он. — Должно быть, заразился от этой чокнутой, которая висит у меня на руке». Для радости не было ни малейшего повода, подошвы у него промокли, и вода хлюпала в ботинках, а также лилась за воротник, Берт Трепа все тяжелее повисала у него на руке и периодически вздрагивала, сотрясаемая рыданием всякий раз, стоило ей упомянуть Валантэна, она вздрагивала и сотрясалась рыданием, что-то вроде условного рефлекса, что никоим образом не могло вызвать радость ни у кого, даже у сумасшедшего. А Оливейре хотелось расхохотаться, пока он, бережно поддерживая Берт Трепа, тихонько вел ее на улицу Эстрапад, к дому номер четыре, и не было ни одного разумного довода, чтобы представить себе такое, а тем более понять, тем не менее все так и было, он вел Берт Трепа к дому номер четыре по улице Эстрапад, стараясь, чтобы она, по мере возможности, не ступила в лужу или чтобы не попала под водопад, низвергавшийся с карниза на углу улицы Клотильды. Недавнее предложение пропустить рюмочку у нее дома (вместе с Валантэном) не вызывало у Оливейры никакого отторжения, придется отбуксировать артистку на пятый или шестой этаж, потом войти в комнату, где Валантэн скорее всего не разжигал камин (но где будет божественная саламандра, бутылка коньяку, где можно будет снять ботинки и согреть ноги у огня и говорить об искусстве, о золотой медали). И возможно, в какую-нибудь другую ночь он еще раз заглянет в дом Берт Трепа и Валантэна, прихватив с собой бутылочку вина, и составит им компанию, чтобы поддержать их немного. Все равно что навестить того старика в больнице, пойти куда-то, куда до сих пор не приходило в голову ходить, — в больницу или на улицу Эстрапад. Но еще до этой радости, до того, как ужасно свело желудок, возникло ощущение, будто чья-то рука, обосновавшись где-то внутри, под кожей, начала свою сладкую пытку (надо будет спросить у Вонга про руку где-то внутри, под кожей).
— Дом номер четыре, так?
— Да, вот этот дом с балконом, — сказала Берт Трепа. — Постройка восемнадцатого века. Валантэн говорит, что на пятом этаже жила Нинон де Ланкло.
[276] Он столько лжет. Нинон де Ланкло. О да, Валантэн постоянно лжет. Дождь почти перестал, правда?
— Немного утих, — согласился Оливейра. — Давайте перейдем здесь, если не возражаете.
— Соседи, — сказала Берт Трепа, бросив взгляды в сторону кафе на углу улицы. — Ну конечно, старуха из восьмой квартиры… Вы не представляете, сколько она пьет. Вон она, за угловым столиком. Смотрит на нас, а завтра, увидите, пойдут кривотолки…
— Пожалуйста, сеньора, — сказал Оливейра. — Осторожней, здесь лужа.
— О, я ее знаю, и хозяина дома тоже. Это из-за Валантэна они меня ненавидят. Валантэн, надо вам сказать, несколько раз устраивал им… Он терпеть не может старуху из восьмой квартиры, и однажды, когда он поздно возвращался пьяный в стельку, он вымазал ей дверь кошачьими какашками, сверху донизу, все разрисовал… Никогда не забуду, какой разразился скандал…
Валантэн бросился в ванную смывать с себя какашки, потому что он тоже весь перемазался от творческого энтузиазма, а я вынуждена была принять на себя полицию, старуху-соседку, весь квартал… Никто не знает, что мне пришлось вынести, мне, с моим положением… Валантэн ужасен, просто enfant terrible.
Оливейра мысленно увидел седовласого господина, его шевелюру, цепочку от часов. Как будто в стене вдруг открылся ход: достаточно просунуть плечо и войти, пройти сквозь камень,
[277] сквозь толщу стен, и оказаться в чем-то другом. Желудок свело так, что подступила тошнота. Он был непередаваемо счастлив.
