Если быстро, будто спасаясь от своры собак, свернуть на улицу Лобино, старуха и сама найдет дорогу домой. Оливейра оглянулся и, дождавшись подходящего момента, попытался незаметно освободить свой локоть, как если бы он не замечал, что на руке у него повисло нечто. Однако то была рука Берт Трепа, и она решительно сжала его локоть, навалившись на него всем своим весом, и Оливейра хоть и смотрел в сторону улицы Лобино, в то же время переводил артистку через дорогу, идя вместе с ней по улице Турнон.
— Он наверняка растопил камин, — сказала Берт Трепа. — Сегодня не так уж холодно, но огонь — друг артиста, вам не кажется? Вы ведь подниметесь выпить рюмочку с Валантэном и со мной?
— О нет, сеньора, — сказал Оливейра. — Никоим образом, для меня и так большая честь проводить вас домой. И, кроме того…
— Не будьте таким скромником, юноша. А вы ведь еще юноша, не так ли? Это заметно по вашей руке, например… — Ее пальцы чуть вцепились в его куртку. — Я выгляжу старше своих лет, вы понимаете, жизнь артиста…
— Ну что вы, — сказал Оливейра. — Что касается меня, мне уже за сорок, так что вы мне льстите.
Слова вылетали сами собой, что-то ведь надо было говорить, положение было критическим. Повиснув у него на руке, Берт Трепа вспомнила прежние времена, то и дело прерываясь на середине фразы, видимо продолжая производить подсчеты в уме. Порой она тайком ковыряла в носу, кося глазом на Оливейру; чтобы засунуть палец в нос, она быстро снимала перчатку, делая вид, что у нее чешется ладонь, почесывала ее другой рукой (после того, как деликатно освобождала от нее руку Оливейры) и, подняв палец профессиональным движением пианистки, секунду ковыряла в носу. Оливейра делал вид, что смотрит в другую сторону, и когда он поворачивал голову, Берт Трепа уже снова висела у него на руке, а ее руки были в перчатках. Так они шли под дождем, разговаривая о разных вещах. Идя вдоль Люксембургского сада, они говорили о том, что жизнь в Париже с каждым днем все труднее, что конкуренция невозможная, молодые наступают на пятки, и это тем более оскорбительно, что у них нет никакого опыта, что публика безнадежно больна снобизмом, обсудили, сколько стоит бифштекс на рынке Сен-Жермен и на улице Бюси, только там достойные люди могут купить хороший бифштекс за разумную цену. Два или три раза Берт Трепа любезно осведомлялась у Оливейры, чем он занимается, о его надеждах и особенно о неудачах, но прежде, чем он успевал ответить, беседа резко сворачивала на необъяснимое исчезновение Валантэна, на ошибку, которую она совершила, исполнив «Павану» Аликс Аликса, и все из-за своей слабости к Валантэну, однако так она поступает в последний раз. «Педераст, — прошептала Берт Трепа, и Оливейра почувствовал, как ее пальцы вцепились в его куртку. — Из-за всего этого свинства я вынуждена играть какое-то дерьмо, которое ни уму ни сердцу, в то время как пятнадцать моих произведений ждут исполнения…» Тут она остановилась, не обращая внимания на дождь, безмятежно спокойная в своем плаще (зато Оливейре дождь стал затекать за воротник куртки, и от воротника, который был не то из кролика, не то из крысы, жутко понесло, как от клетки в зоопарке, в дождь всегда так, ничего не поделаешь), она же стояла и смотрела на него, словно в ожидании ответа. Оливейра вежливо улыбнулся и слегка потянул ее в сторону улицы Медичи.
— Вы слишком скромны и слишком скованны, — говорила Берт Трепа. — Расскажите о себе, ну же, давайте. Вы, должно быть, поэт, правда? Ах, Валантэн тоже, когда мы были молодые… «Ода сумеркам», какой успех в «Меркюр де Франс». Открытка от Тибоде,
[268] я помню ее так, будто она пришла сегодня утром. Валантэн плакал, лежа на кровати, он, когда плачет, всегда ложится на кровать ничком, так трогательно.
Оливейра попытался представить себе Валантэна, который плачет, лежа на кровати ничком, но Валантэн, которого он видел, был маленький и красный, как краб, на самом деле он видел Рокамадура, который плачет, лежа на кровати ничком, а Мага пытается вставить ему свечку, Рокамадур сопротивляется и выгибается дугой, чтобы не подставлять свою попку неловким рукам Маги. Старику, сбитому машиной, тоже, наверное, вставили свечу, какая-то невероятная форма лечения нынче в моде, надо будет обдумать с философской точки зрения эти притязания ануса — его возвеличили до положения еще одного рта, чего-то, что уже не довольствуется функцией выделения, это что-то поглощает и проглатывает ароматизированные аэродинамические розово-зелено-белые боеприпасы. Однако Берт Трепа не дала ему сосредоточиться, она снова спросила Оливейру о его жизни, сжав его руку своей рукой, потом обеими руками и глядя на него так, словно была молодой девушкой, — такое, да еще среди ночи, вызвало у него дрожь. Значит, он аргентинец, который живет в Париже, пытаясь… Так что же он пытается здесь делать? Довольно трудно объяснить это вот так, с ходу. Он ищет здесь…
— Красоту, восторг, золотую ветвь,
[269] — сказала Берт Трепа. — Не говорите ничего, я знаю все, что вы мне скажете. Я тоже несколько лет назад приехала в Париж из По,
[270] за золотой ветвью. Я ничего не умела, была совсем юной, я была… А как вас зовут?
— Оливейра.
— Оливейра… Оливы, Средиземноморье… Я тоже с юга, мы — люди стихийные, мы оба с вами — дети бога Пана. Не то что Валантэн, он из Лилля. Северные люди холодные, расчетливые, как Меркурий. Вы верите в Великое Делание?
[271] Фульканелли, вы меня понимаете… Не говорите ничего, я и так вижу, вы из посвященных. Возможно, вы еще не реализовали себя в той степени, в какой вы этого стоите, тогда как я… Взять хотя бы, к примеру, «Синтез». Все, что говорил Валантэн, верно, радиоэстезиология помогла мне увидеть родство двух великих душ, и, думаю, это ясно показано в самом произведении. Или нет?
— О да.
— У вас сильная карма, это чувствуется сразу же… — Крепко сжав его руку, артистка вознеслась в медитации, прижавшись для этого самым тесным образом к Оливейре, который едва сопротивлялся, пытаясь хотя бы перевести ее через площадь, чтобы попасть на улицу Суффло.
«Если меня увидят Этьен или Вонг, это будет черт знает что, — подумал Оливейра. — А почему мне должно быть важно, что подумают Этьен или Вонг, — после метафизических рек вперемежку с закаканными подгузниками будущее уже вряд ли имеет какое-то значение. Все выглядит так, будто меня в Париже вообще нет, но при этом я, как это ни глупо, с большим вниманием отношусь к тому, что со мной происходит, меня раздражает эта несчастная старуха, которая что-то городит о своей печали, ее тяжеленная ручища, а перед этим — ее павана и абсолютно бездарный концерт. Я хуже половой тряпки, хуже перепачканных подгузников, если говорить правду, у меня нет ничего общего с самим собой». Ему оставалось только одно, в этот час, под дождем, у него, тесно спаянного с Берт Трепа, оставалось только это ощущение, словно последнее освещенное окно в огромном доме, где один за другим погасли все остальные окна, ему стало казаться, что он — это уже не он, настоящий он где-то ждет, а тот, кто тащит по улицам Латинского квартала старую истеричку, возможно нимфоманку, — скорее всего его doppelgänger,
[272] в то время как другой, другой… «Ты остался там, в квартале Альмагро?
[273] Или ты утонул во время путешествия, в постелях проституток, в своих великих экспериментах, среди пресловутого необходимого беспорядка? Все это звучит мне в утешение, так удобно верить в избавление, хотя я уже мало в это верю, должно быть, когда тебя собираются повесить, веришь до последней минуты — вот-вот произойдет нечто, землетрясение, например, или веревка дважды оборвется и его вынуждены будут помиловать, или губернатор позвонит, или случится мятеж и его освободят. Похоже, еще немного, и старуха начнет расстегивать на мне штаны».
