В зале оставалось четыре человека, и он решил, что лучше, пожалуй, пересесть в первый ряд, чтобы как-то поддержать исполнительницу. Его самого смешило подобное проявление солидарности, но он все равно пересел вперед и, закурив сигарету, ждал начала. Так получилось, что какая-то дама решила покинуть зал как раз в тот момент, когда на сцене снова появилась Берт Трепа, и та, прежде чем с огромным трудом приветствовать поклоном почти совсем опустевший партер, пригвоздила ее взглядом. Оливейра подумал, что дама, которая вознамерилась уйти, заслуживает хорошего пинка под зад. И вдруг он понял, что все его реакции исходят оттого, что Берт Трепа ему симпатична, даже несмотря на «Павану» и на Роз Боб. «Давно со мной такого не было, — подумал он. — Видимо, с годами я становлюсь мягче. Столько всяких метафизических рек — и вдруг нападает желание то навестить старика в больнице, то аплодировать этой ненормальной в корсете. Странно. Должно быть, это у меня от холода, ботинки-то промокли».
«Синтез: Делиб — Сен-Санс» длился уже минуты три или около того, когда пара, составлявшая основу оставшейся публики, встала и демонстративно вышла. Оливейре снова показалось, что Берт Трепа украдкой взглянула в партер, но, кроме того, впечатление было такое, что ей сводит пальцы, перегнувшись над роялем, она играла с огромным трудом, используя любую паузу, чтобы искоса взглянуть в партер, где Оливейра и еще один добросердечный сеньор слушали, всем своим видом изображая углубленное внимание. Пророческий синкретизм не замедлил открыть свой секрет, даже для такого невежды, как Оливейра; за первыми четырьмя тактами из «Прялки Омфалы»
[254] последовали другие четыре такта из «Девушек Кадиса»,
[255] затем левая рука изобразила «Раскрылось сердце тебе навстречу»,
[256] а правая в это время в спазматическом ритме добавила сюда же тему колокольчиков из «Лакме»,
[257] потом обе прошлись по «Пляске смерти» и «Коппелии»,
[258] что же касается других тем, которые в программке были обозначены как «Гимн Виктору Гюго», «Жан де Нивель» и «На берегах Нила»,
[259] то они совершенно очевидно сочетались с другими, более известными, и, так как пророческий смысл всего этого невозможно было представить себе более ясно, добросердечный господин начал тихонечко хихикать, затыкая себе рот перчаткой, и Оливейра вынужден был признать, что тот имеет на это право и нельзя требовать от него, чтобы он замолчал, и Берт Трепа, видимо, тоже это подозревала, потому что ошибалась все чаще, казалось, пальцы у нее парализованы, она продвигалась все дальше, встряхивая руками и выставляя локти вперед, словно курица, которая устраивается в гнезде, «И сердце ликует…», потом снова «Куда идет индуска молодая?».
[260] Пара синкретических аккордов, куцее арпеджио, «Девушки Кадиса», тра-ля-ля, похожее на икоту, несколько нот подряд в стиле (вот неожиданность) Пьера Булеза,
[261] и у добросердечного с виду сеньора вырвалось что-то вроде мычания, после чего он бросился к выходу, зажимая себе рот перчатками, в тот самый момент, когда Берт Трепа опустила руки, уставясь на клавиатуру, и пошла долгая секунда, секунда без конца, момент безнадежной пустоты между Оливейрой и Берт Трепа, которые остались в зале одни.
— Браво, — сказал Оливейра, понимая, что аплодисменты были бы сейчас просто неприличны. — Браво, мадам.
Не поднимаясь с места, Берт Трепа чуть повернулась вместе с табуретом и ткнулась локтем в ля первой октавы. Они смотрели друг на друга. Оливейра встал и подошел к краю сцены.
— Очень интересно, — сказал он. — Поверьте мне, мадам, я прослушал ваш концерт с подлинным интересом.
Вот сукин сын.
Берт Трепа оглядела пустой зал. Одно веко у нее дрожало. Казалось, она о чем-то спрашивает, чего-то ждет. Оливейра чувствовал, надо сказать что-то еще.
— Такой артистке, как вам, должны быть прекрасно известны непонимание и снобизм публики. Я знаю, в глубине души вы играли для самой себя.
— Для самой себя, — повторила Берт Трепа голосом попугая, поразительно похожим на голос господина, который ее представлял.
— Если нет, то для кого? — сказал Оливейра, вспрыгивая на сцену так ловко, будто все это происходило во сне. — Настоящий артист говорит только со звездами, как сказал Ницше.
— Кто вы, месье? — вдруг вскинулась Берт Трепа.
— О, тот, кто интересуется различными проявлениями… — Он мог без конца нанизывать слова одно за другим, его обычное занятие. Надо было еще немного постоять тут, немного побыть с ней. Он сам не знал зачем.
Берт Трепа слушала по-прежнему с несколько отсутствующим видом. С трудом выпрямившись, она оглядела зал, потом софиты.
— Да, — сказала она. — Уже поздно, мне пора домой. — Она сказала это самой себе, и слова прозвучали как наказание или что-то вроде того.
— Не откажите в удовольствии проводить вас немного, — попросил Оливейра с учтивым поклоном. — Конечно, если вас не ждет кто-нибудь в гардеробе или У входа.
— Никто не ждет. Валантэн ушел сразу же после вступительного слова. А как вам показалось вступление?
— Любопытно, — сказал Оливейра, чем дальше, тем больше убеждаясь, что все это ему снится и что сон ему нравится.
— Валантэн мог бы сделать его гораздо лучше, — сказала Берт Трепа. — И мне кажется, с его стороны было отвратительно… да, отвратительно… уйти и оставить меня, как ненужный хлам.
— Он говорил о вас и вашем творчестве с таким восхищением.
— За пятьсот франков он способен говорить с восхищением даже о дохлой рыбе. Пятьсот франков! — повторила Берт Трепа, погружаясь в раздумья.
«Я похож на идиота», — подумал Оливейра. Если сейчас попрощаться и вернуться в партер, она, может, и не вспомнит о том, что он заговорил с ней. Но артистка уже снова смотрела на него, и Оливейра увидел, что она плачет.
— Валантэн — негодяй. Да все они… было больше двухсот человек, вы же видели, больше двухсот. Для первого исполнения это необыкновенно много, вам не кажется? И все заплатили за билет, вы же не думаете, что мы раздавали билеты бесплатно. Больше двухсот, а остались только вы, Валантэн ушел, я…
