— Из-за этого ты туда и ходил, а не из-за мозолей.
— То были не мозоли, девочка моя. У меня был настоящий нарост на ступне. Кажется, из-за авитаминоза.
— Она тебя вылечила? — спросила Мага, подняв голову и внимательно глядя на него.
Последовавший за этим взрыв смеха разбудил Рокамадура, и тот заплакал. Оливейра вздохнул, сейчас все повторится, какое-то время он будет видеть только спину Маги, склонившейся над кроваткой, и ее мелькающие руки. Он вновь принялся за мате, вооружился сигаретой. Думать не хотелось. Мага ушла мыть руки, потом вернулась. Оба выпили пару чайничков мате, почти не глядя друг на друга.
— Самое ценное во всем этом, — сказал Оливейра, — что мы не устраиваем из этого радиоспектакль. Не смотри на меня так, если ты немного подумаешь головой, ты поймешь, что я хочу сказать.
— Я и так понимаю, — сказала Мага. — Я не потому на тебя так смотрю.
— A-а, так ты думаешь, что…
— Разве что чуть-чуть. Но лучше к этому не возвращаться.
— Ты права. Кажется, я собирался немного пройтись.
— Ты не вернешься, — сказала Мага.
— Давай не будем преувеличивать, — сказал Оливейра. — Где я, по-твоему, буду ночевать? С одной стороны, гордиев узел надо разрубать, с другой стороны — на улице ветер и минус пять градусов.
— Будет лучше, если ты не вернешься, Орасио, — сказала Мага. — Сейчас мне легче сказать тебе это. Пойми меня.
— Итак, — сказал Оливейра, — по-моему, мы оба торопимся поздравить друг друга с удачным выходом из положения.
— Мне так жалко тебя, Орасио.
— О-о, не надо. Это лучше не трогать.
— Ты знаешь, я иногда вижу. Вижу очень ясно. Подумать только, что всего час назад мне пришло в голову, что лучше пойти и броситься в реку.
— Неизвестная женщина
[213] в Сене… Но ты же плаваешь, как рыба.
— Мне тебя жалко, — повторила Мага. — В ночь, когда мы встретились за Собором Парижской Богоматери, я тоже видела, что… Только не хотела верить.
На тебе была такая красивая голубая рубашка. Мы с тобой тогда в первый раз пошли в отель, правда?
— Нет, но это все равно. И ты научила меня языку глигли.
— Я могла бы сказать тебе, что делала это из жалости.
— То есть? — сказал Оливейра, глядя на нее со страхом.
— В ту ночь тебе грозила опасность. Это было очевидно, ну вот как вой сирены вдалеке… невозможно объяснить.
— Мне грозит опасность отнюдь не метафизического свойства, — сказал Оливейра. — Поверь, никто не будет доставать меня крюками из воды. Меня достанет непроходимость кишечника, азиатский грипп или какой-нибудь «пежо-403».
— Не знаю, — сказала Мага. — Мне иной раз хочется наложить на себя руки, но я знаю, что никогда этого не сделаю. И не думай, что только из-за Рокамадура, и до него было то же самое. При мысли о том, что я сама могу убить себя, становится как-то легче. Ты же, который об этом не думает… Вот ты говоришь: метафизические опасности. Бывают и метафизические реки, Орасио. Ты можешь броситься в одну из таких рек.
— Наверное, — сказал Оливейра. — Это река Дао.
[214]
— Мне казалось, я могла тебя защитить. Не говори ничего. И тут я поняла, что ты мне не нужен. Мы занимаемся любовью, и это похоже, будто два музыканта встречаются, чтобы вместе исполнить сонату.
— Красиво говоришь.
— Так и есть, рояль ведет свою партию, скрипка свою, вместе выходит соната, но ты же видишь, по-настоящему мы не можем обрести друг друга. Я поняла это только что, Орасио, но ведь сонаты так прекрасны.
— Да, дорогая.
— И язык глигли.
— Еще бы.
— И все остальное: Клуб, та ночь на набережной Берси, когда мы стояли под деревьями, и до рассвета считали звезды, и рассказывали друг другу истории про принцев, и ты захотел пить, и мы купили бутылку чего-то пенящегося, страшно дорогую, и выпили ее на берегу реки.
— Тогда еще к нам подошел клошар, — сказал Оливейра, — и мы отдали ему полбутылки.
— И этот клошар чего только не знал, латынь и много всякого про Восток, и ты с ним заспорил про этого, как его…
— Аверроэса,
[215] кажется.
— Да, Аверроэса.
— И еще та ночь, когда какой-то солдат на Королевской ярмарке шлепнул меня по заду, и ты двинул ему по физиономии, и нас обоих отвели в участок.
— Хорошо, что Рокамадур не слышит, — со смехом сказал Оливейра.
— К счастью, Рокамадур тебя не запомнит, он видит пока только глазами. Как птицы, что клюют крошки, которые им бросаешь. Они на тебя смотрят, клюют их и улетают… Будто ничего и не было.
— Да, — сказал Оливейра. — Будто ничего и не было.
На площадке четвертого этажа орала соседка, пьяная, как всегда, в этот час. Оливейра неуверенно посмотрел на дверь, но Мага прижала его к ней, дрожа и плача опустилась на пол и обхватила его колени.
— Ну что ты так переживаешь? — сказал Оливейра. — Метафизические реки текут повсюду, не надо далеко ходить, чтобы их найти. Уж если кому и топиться, так это мне, красавица ты моя. Одно я тебе обещаю: в последнюю минуту я вспомню о тебе, чтобы стало совсем горько. Ну как в дешевом романе в разноцветной обложке.
— Не уходи, — прошептала Мага, еще крепче обхватив его ноги.
— Я только пройдусь здесь, неподалеку.
— Нет, ты не вернешься.
— Пусти. Ты прекрасно знаешь, что я никуда не уйду, по крайней мере сегодня.
— Пойдем вместе, — сказала Мага. — Смотри, Рокамадур спит и будет спать до самого кормления. У нас два часа, пойдем посидим в кафе в арабском квартале, такое грустное кафе, там так хорошо.
Но Оливейре хотелось побыть одному. Он потихоньку высвободил ноги из объятий Маги. Погладил ее по голове, поддел пальцами бусы, поцеловал ее в затылок, за ухом, слыша, как она плачет, укрытая упавшими на лицо волосами. «Не надо меня шантажировать, — подумал он. — Давай поплачем, глядя друг другу в глаза, вместо этих дешевых всхлипов, которым учат в кино». Он заставил ее поднять лицо и посмотреть ему в глаза.
— Я негодяй, — сказал Оливейра. — И позволь мне за это заплатить. Плачь о своем сыне, который, возможно, умирает, но не трать слезы на меня. Боже мой, со времен Золя не было подобных сцен. Пожалуйста, пусти меня.
