— Вот такой, — сказала Мага, и оба опять стали корчиться от смеха, так что Оливейра согнулся пополам, и Мага увидела совсем близко его лицо и глаза, блестевшие от слез. Они стали целоваться, она, подняв лицо кверху, а у него волосы упали на лоб, словно бахрома, они целовались, чуть кусаясь, потому что их губы не узнавали друг друга, это были какие-то другие губы, и они помогали себе руками в этом адском переплетении волос и мате, который опрокинулся со стола на пол и вылился на юбку Маги.
— Расскажи мне, каков Осип в постели, — прошептал Оливейра, прижимаясь губами к губам Маги. — Кровь к голове приливает, не могу больше, это ужасно.
— В постели он что надо, — сказала Мага, прикусывая ему губу. — Он все делает лучше, чем ты, и гораздо дольше.
— А он ласкал тебя веткой мирта? Только не ври. Правда, ласкал?
— Много раз. Везде, иногда даже слишком. Это потрясающее ощущение.
— А он целовал тебя там?
— Да, а потом мы поменялись ролями, и до того дошло, что он стал говорить, хватит, хватит, больше не могу, послушай, надо взять себя в руки. Все равно тебе этого не понять, ты всегда торопишься кончить.
— И я, и любой другой, — недовольно сказал Оливейра и выпрямился. — Че, да тут помойка из-за этого мате, я пойду пройдусь.
— Ты больше не хочешь, чтобы я продолжила рассказ про Осипа? — сказала Мага. — На языке глигли.
— Надоел мне этот глигли. И потом, у тебя нет воображения, ты всегда говоришь одно и то же. Кончить — тоже мне новость. И потом, «продолжила рассказ» не говорят.
— Глигли придумала я, — обиженно сказала Мага. — Ты выдашь какое-нибудь одно слово и сияешь, но это не настоящий глигли.
— Вернемся к Осипу…
— Не глупи, Орасио, говорю же, не спала я с ним. Я должна принести великую клятву племени сиу?
— Не надо. Мне кажется, я в конце концов тебе поверю.
— А потом дело кончится тем, что я, наверное, все-таки буду спать с Осипом, и только потому, что ты этого хотел.
— Тебе что, в самом деле может понравиться такой, как он?
— Нет. Но дело в том, что надо платить аптекарю. От тебя я не приму ни сентаво, что касается Осипа, не могу же я брать у него деньги и оставлять его с носом.
— Само собой. Ты же у нас добрая самаритянка. И того солдатика в парке ты тоже не могла оставить в слезах.
— Да, не могла. Вот видишь, Орасио, какие мы с тобой разные.
— Да уж, сострадание — мое не самое сильное место. Но ведь и я могу от чего-нибудь расплакаться, и тогда ты…
— Никогда не видела, чтоб ты плакал, — сказала Мага. — Для тебя это вроде как слишком большие затраты.
— Мне тоже случалось плакать.
— Если только от злости. Ты не умеешь плакать, Орасио, это одна из тех вещей, которых ты не умеешь.
Оливейра привлек Магу к себе и посадил на колени. Он подумал, что от запаха Маги, запаха ее волос ему всегда делалось грустно. Тот же запах, что и раньше… «Искать посредством чего-то, — смутно подумалось ему. — Да, это действительно одна из тех вещей, которых я не умею, плакать и жалеть себя».
— Мы никогда не любили друг друга, — сказал он, целуя ее волосы.
— Не говори за меня, — сказала Мага, прикрывая глаза. — Ты не можешь знать, люблю я тебя или нет. Даже этого ты не можешь знать.
— Ты считаешь, я так слеп?
— Наоборот, тебе бы не мешало немножко ослепнуть.
— Ах да, осязание, заменяющее выводы разума, инстинкт, который проникает дальше сознания. Путь магии, потемки души.
— Да, не помешало бы, — упрямо повторила Мага, как делала всякий раз, когда она чего-нибудь не понимала, но не хотела этого показывать.
— Послушай, мне достаточно того, что я знаю, чтобы понять: мы должны разойтись. Думаю, мне надо жить одному, Люсия; я действительно не знаю, что мне делать. Я несправедлив и к тебе, и к Рокамадуру, который, по-моему, вот-вот проснется, я плохо обращаюсь с вами и не хочу, чтобы так продолжалось.
— Обо мне и Рокамадуре можешь не беспокоиться.
— А я и не беспокоюсь, но мы тут путаемся под ногами друг у друга, и это неудобно и неэстетично. Я не так уж слеп, моя дорогая, и мой зрительный нерв позволяет мне видеть, что ты отлично справишься и без меня. До сих пор ни одна из моих подруг еще не покончила с собой, как бы это признание ни ранило мою гордость.
— Да, Орасио.
— Так что, если не сегодня завтра у меня хватит героизма настоять на этом, ничего особенного не случится.
— Не случится, — сказала Мага.
— Ты отвезешь своего мальчика к мадам Ирэн и будешь дальше жить в Париже как жила.
— Вот именно.
— Будешь много ходить в кино, читать романы, с риском для жизни будешь гулять по самым небезопасным кварталам в самое небезопасное время.
— Все так и будет.
— Найдешь на улице множество разных странных вещиц, принесешь их домой и что-нибудь из них сделаешь. Вонг обучит тебя фокусам, а Осип будет всюду ходить за тобой, молитвенно сложив руки в смиренном почитании.
— Орасио, прошу тебя. — Мага обняла его, спрятав лицо у него на груди.
— Конечно же, мы самым невероятным образом будем натыкаться друг на друга в самых неожиданных местах, как тогда ночью на площади Бастилии, ты помнишь.
— На улице Даваль.
— Я был здорово пьян, а ты появилась из-за угла, и мы смотрели друг на друга, как идиоты.
— Потому что я была уверена, что в тот вечер ты пошел на концерт.
— А ты мне сказала, что пойдешь к мадам Леони.
— И потому было так здорово встретиться на улице Даваль.
— На тебе был зеленый пуловер, и ты остановилась на углу, чтобы утешить какого-то педераста.
— Его пинками вытолкали из кафе, и он чуть не плакал.
— А еще мы однажды встретились на набережной Жеммап.
— Было жарко, — сказала Мага.
— Ты никогда мне не говорила, что тебе понадобилось на набережной Жеммап.
— Да ничего мне не понадобилось.
— У тебя в руке была монетка.
— Я нашла ее на краю тротуара. Она так блестела.
— И мы пошли на площадь Республики, там были уличные акробаты, и мы выиграли коробку конфет.
— Они были ужасны.
— А еще, выхожу я однажды из метро «Мутон-Дю-верне», а ты сидишь в открытом кафе с каким-то негром и каким-то филиппинцем.
— А ты никогда не говорил мне, что тебе понадобилось у метро «Мутон-Дюверне».
— Я ходил к педикюрше, — сказал Оливейра. — В приемной у нее были обои красновато-фиолетовых тонов, а по ним гондолы, пальмы и обнявшиеся парочки в лунном свете. Представь себе все это в пятисоткратном повторении на площади размером двенадцать метров на восемь.
