— Тебе незачем куда-то уезжать, — сказала Мага. — Сколько можно придумывать всякую небывальщину?
— Небывальщину, — сказал Оливейра. — Слово из лучших аргентинских романов. Тебе остается только ут-робно рассмеяться над моей нелепой одинокостью, и дело с концом.
— Больше не плачет, — сказала Мага, взглянув на тахту. — Давай говорить потише, он сейчас быстро заснет после аспирина. И вовсе я не спала с Грегоровиусом.
— Еще как спала.
— Нет, Орасио. Разве бы я тебе не сказала? С тех пор как мы познакомились, у меня нет другого любовника, кроме тебя. Пусть я не умею говорить, можешь смеяться над моими словами. Говорю, как могу, раз я не умею выразить то, что чувствую.
— Ну ладно, ладно, — сказал Оливейра, заскучав, и протянул ей новую порцию мате. — Наверное, ты из-за ребенка так изменилась. Вот уже несколько дней, как ты превратилась в то, что называется матерью.
— Но ведь Рокамадур болен.
— Не только поэтому, — сказал Оливейра. — Как хочешь, а я вижу перемены и другого порядка. На самом деле мы с трудом выносим друг друга.
— Это ты меня не выносишь. И не выносишь Рокамадура.
— Это точно, ребенок в мои расчеты не входил. Для троих эта комната тесновата. А вместе с Осипом нас будет четверо, что вообще невыносимо.
— Осип не имеет к этому никакого отношения.
— А если пошевелить мозгами? — сказал Оливейра.
— Он не имеет к этому никакого отношения, — повторила Мага. — Зачем ты меня мучишь, дурачок? Я знаю, ты устал, ты больше меня не любишь. Ты никогда меня не любил, это совсем другое, просто такая манера, мечтать. Уходи, Орасио, тебе незачем больше здесь оставаться. У меня уже столько раз это было…
Она посмотрела на кровать. Рокамадур спал.
— Столько раз, — сказал Оливейра, насыпая новую заварку. — По части рассказов о личной жизни ты восхитительно откровенна. Это и Осип скажет. Не успеешь познакомиться с тобой, как тут же услышишь историю про негра.
— Я должна была рассказать об этом, ты никак не можешь понять.
— И не пойму, это просто наваждение какое-то.
— Мне кажется, я должна это рассказать, даже если это наваждение. Это нормально, если кто-то рассказывает о своей жизни кому-то, кому интересно о ней знать. Я сейчас говорю о тебе, а не об Осипе. Ты можешь рассказать мне о своих подружках, а можешь и не рассказывать, но я должна сказать тебе все. Знаешь, это единственный способ заставить уйти всех других мужчин, когда в кого-нибудь влюбляешься, единственный способ оставить их за дверью, чтобы остаться в комнате с тобой вдвоем.
— Что-то вроде обряда — искупить вину, а может, и умилостивить. Первым был негр.
— Да, — сказала Мага, глядя ему в глаза. — Первым был негр. Потом Ледесма.
— Ну ясно, Ледесма.
— Потом те трое, в переулке, в ночь карнавала.
— Дальше, — сказал. Оливейра, потягивая мате.
— Дальше мсье Винсент, брат хозяина гостиницы.
— Проехали.
— И еще солдат, который плакал в парке.
— Дальше.
— И ты.
— Позади всех. То, что ты включила меня в список в моем присутствии, подтверждает мои самые мрачные предположения. На самом деле полный перечень у тебя будет тогда, когда ты добавишь туда Грегоровиуса.
Мага помешала мате соломинкой. Она опустила голову, волосы упали ей на лицо, и Оливейра, который с равнодушным видом следил за его выражением, не мог его видеть.
Ты была аптекаря подружкой,
А теперь ты крутишь с Комиссаровым сынком…
Оливейра напел мотив в ритме танго. Мага потянула из трубочки мате и пожала плечами, не глядя на него. «Бедняжка», — подумал Оливейра. Он запустил руку ей в волосы и резко отбросил их со лба, будто отдернул занавеску. Соломинка тихо стукнулась о зубы.
— Это почти то же, что ударить, — сказала Мага, проведя дрожащими пальцами по губам. — Мне все равно, но…
— К счастью, тебе не все равно, — сказал Оливейра. — Если бы ты не смотрела на меня как сейчас, я бы стал тебя презирать. Ты прекрасна со своим Рокамадуром и всем прочим.
— И что мне с того, что ты это говоришь?
— Тебе ничего, а мне — есть что.
— Да, тебе есть что. Тебе все сгодится для того, что ты ищешь.
— Дорогая, — любезным тоном сказал Оливейра, — слезы портят вкус мате, это общеизвестно.
— И то, что я плачу, тебе, наверное, тоже необходимо.
— Да, настолько, насколько я признаю себя виноватым.
— Уходи, Орасио, так будет лучше.
— Наверное. Обрати внимание, как бы то ни было, если я уйду сейчас, я совершу нечто почти героическое, ведь я оставляю тебя одну, без денег и с больным ребенком на руках.
— Да, — сказала Мага, мужественно улыбаясь сквозь слезы. — Нечто почти героическое, это точно.
— А поскольку я далеко не герой, лучше уж я останусь до тех пор, пока мы оба не поймем, в каком направлении нам двигаться, как говорит мой брат с присущим ему изяществом слога.
— Тогда оставайся.
— Но ты осознаешь, как и почему я отказался от такого героизма?
— Да, конечно.
— Тогда объясни, почему я не ухожу.
— Ты не уходишь, потому что ты все-таки буржуа и тебе не безразлично, что скажут о тебе Рональд, Бэбс и остальные друзья.
— Верно. Это хорошо, что ты понимаешь, что решение я принял не из-за тебя. Я остаюсь не из чувства солидарности, не из жалости и не из-за того, что надо давать Рокамадуру соску. И уж совсем не потому, что у нас с тобой осталось еще что-то общее.
— Ты иногда такой смешной, — сказала Мага.
— Ну, разумеется, — сказал Оливейра. — Боб Хоуп
[212] просто дерьмо рядом со мной.
— Когда ты говоришь, что у нас с тобой нет ничего общего, рот у тебя делается такой…
— Вот так, да?
— Да, вот здорово.
Пришлось носовыми платками заткнуть себе рты, поскольку оба расхохотались так громко, что могли разбудить Рокамадура, просто кошмар какой-то. Хоть Оливейра и смеялся до слез, он, прикусив зубами платок, сделал все возможное, чтобы удержать Магу, но она все равно постепенно сползала с кресла, у которого передние ножки были несколько короче, так что в результате оно опрокинулось и Мага запуталась между ногами Оливейры, который смеялся до икоты и наконец выплюнул платок вместе с очередным взрывом хохота.
— Ну-ка покажи еще раз, какой у меня рот, когда я это говорю, — умоляюще проговорил Оливейра.
