— А знаешь, — сказал Оливейра, обращаясь к Бэбс, которая вернулась к нему после стычки с Рональдом: тот настаивал на том, чтобы послушать Ма Рейни, пренебрежительно отозвавшись о Фэтсе Уоллере.
[141] — Просто невероятно, какими мерзавцами мы иногда можем быть. О чем думал Христос перед сном, лежа в постели, че? Допустим, ты улыбаешься, и вдруг — раз, и твои губы превращаются в мохнатого паука.
— О-о, — сказала Бэбс. — Горячечный бред, только не это. В такой час.
— Все это поверхностно, детка, все на уровне ощущений. Вот послушай, в детстве я все время ссорился со старшими членами семьи, с сестрами и прочим генеалогическим мусором, и знаешь почему? Так и есть, из-за всякой ерунды, но еще из-за того, что для этих сеньор уход из жизни, как они выражались, любого жителя их квартала, вообще любое незначительное событие было намного важнее событий на фронте или землетрясения, унесшего десять тысяч жизней, и так далее. Иногда чувствуешь себя настоящим кретином, таким кретином, что ты, Бэбс, и представить себе не можешь, потому что для этого надо прочесть всего Платона, разнообразные труды отцов Церкви, классиков, всех до единого, и, кроме того, узнать все, что нужно узнать сверх познаваемого, и как раз тогда доходишь до полнейшего кретинизма, до того, что с утра пораньше готов кидаться на свою малограмотную мать и злиться, зачем она так скорбит по причине смерти какого-то там русского, жившего на соседнем углу, или чьей-то троюродной племянницы. А ты говоришь ей о землетрясении в Баб-эль-Мандебе или о наступлении в Вардар-Инге
[142] и хочешь, чтобы она, бедная, переживала по поводу уничтожению трех четвертей абстрактной иранской армии…
— Take it easy, — сказала Бэбс. — Have a drink, sonny, don’t be such a murder to me.
[143]
— На самом деле все сводится опять к тому же: видишь только то, что хочешь видеть… Вот скажи мне, ну какая необходимость в том, чтобы изводить старушек своим подростковым пуританством вонючего кретина? Че, что-то мне скверно, братишка. Пойду-ка я домой.
Однако ему стоило большого труда оторваться от теплой звериной шкуры, от далекого и почти безразличного созерцания Грегоровиуса, поглощенного сентиментальным интервью, которое тот брал у Маги. Для того чтобы из всего этого вылезти, ему потребовались усилия, как будто он ощипывал старого полудохлого петуха, который сопротивляется до последнего, как настоящий мачо, каким был когда-то, и тут Оливейра облегченно вздохнул, узнав мелодию Blue Interlude, пластинка, которая когда-то была у него в Буэнос-Айресе. Он уже не помнил всех исполнителей, но, впрочем, там были Бенни Картер и, может быть, Чью Берри, а слушая сложнейшие в простоте своей соло Тедди Уилсона, он решил досидеть до конца вечеринки. Вонг сказал, что идет дождь, так ведь дождь идет целый день. Это, должно быть, Чью Берри, если только не Хокинс
[144] собственной персоной, хотя нет, это не Хокинс. «Просто невероятно, как мы все мельчаем, — подумал Оливейра, глядя на Магу, которая глядела на Грегоровиуса, который глядел в пространство. — Кончится тем, что мы пойдем в Библиотеку Мазарини и будем рыться в каталоге, выискивая труды о мандрагоре, об ожерельях племени банту
[145] или о сравнительно-историческом анализе маникюрных ножниц». Представить невозможно, сколько подобной ерунды может служить предметом научного исследования и глубокого изучения. История маникюрных ножниц — две тысячи книг, чтобы сделать следующий вывод: до 1675 года это подсобное средство нигде не упоминается. И вдруг в Магунсии некто печатает изображение женщины, которая обрезает себе ноготь. Не то чтобы именно маникюрными ножницами, но чем-то на них похожим. В XVIII веке некто Филипп Мак-Кинни запатентовал в Балтиморе первые ножницы с пружинкой: проблема решена, ножницы можно сжимать до отказа и подстригать таким образом ногти на ногах, до ужаса ороговевшие, а ножницы сами потом раскроются автоматически. Пятьсот карточек в каталоге, год работы. А если мы займемся изобретением винтика или употреблением глагола «gond» в литературе пали
[146] в XVIII веке? Любая из этих вещей может быть интереснее, чем предполагаемый диалог между Грегоровиусом и Магой. Можно найти себе баррикаду из чего угодно — Бенни Картер, маникюрные ножницы, глагол gond, еще стакан водки, процедура сажания на кол, мастерски осуществленная палачом, не упустившим ни одной детали, или чемпион Джек Дюпре,
[147] затерявшийся в блюзах, лучше, чем он, баррикады нет, потому что (игла шипит ужасающе):
Say goodbye, goodbye to whisky
Lordy, so long to gin,
Say goodbye, goodbye to whisky
Lordy, so long to gin.
I just want my reefers,
I just want to feel high again.
[148]
Это означает, что Рональд сейчас вернется к Большому Биллу Брунзи под влиянием ассоциаций, которые Оливейра хорошо знал и уважал, и Большой Билл поведает им про еще одну баррикаду тем же тоном, каким Мага, должно быть, рассказывает Грегоровиусу о своем детстве в Монтевидео, — большой Билл, и никакой горечи, matter of fact,
[149]
They said if you white, you all right,
If you brown, stick aroun’
But as you black
Mm, mm, brother, get back, get back, get back.
[150]
— Мне это знакомо, и тут уж ничего не поделаешь, — сказал Грегоровиус, — воспоминания меняют в нашем прошлом даже самое неинтересное.
