Злые силы? – переспросила Эмили. Только не говорите, что верите в зло.
Она покачала головой и ухмыльнулась. У Эмили, похоже, были не подлежащие критике мнения по многим вопросам. Я уже перестал понимать, каких мнений придерживаюсь сам.
Дело не в вере, сказал я.
Я все понимаю, произнесла Эмили. Конечно, нет. Зла ведь не существует, правильно? Зло – лишь идея, не более того. Где оно, зло? Ни увидеть, ни потрогать.
Бородач согласился. Эмили Коппин с ученым видом покивала.
В этом и суть, продолжала она. Ну есть, допустим, окружающая среда, причины, неуважение. Так? Например, в биологии? Нейропластичность. Но она не есть зло. Плохо, конечно, если мы станем ее жертвой, а если мы, например, станем жертвой маньяка? Страшно подумать. Но это лишь химический дисбаланс, какие-то ошибки в нейронных передатчиках, то есть сумятица в мыслях. Мы не называем злом минестроне, в котором тоже всего понамешано?
Нет, вставила Пия. Мы называем его «жидкий кетчуп с комками».
Вот именно. Спасибо, Пия.
Мне хотелось рассказать Эмили Коппин про освежеванный труп. О том, во что мы можем превратиться. О том, как я читал сказки Бо. Необъяснимое желание. Непостижимое. Невыразимое словами, как и автобиография. Но я лишь обозначил свое несогласие.
Зло – понятие относительное, Киф, заявила Эмили, впиваясь в меня непреклонным взглядом. Ее мутные глаза, еще больше потускневшие, напоминали грязные лужицы на асфальте.
Вы так считаете?
Тому есть научное подтверждение. Зло – конструкт старых иудеохристианских представлений. В которых Бог предстает белым, а дьявол – черным.
Бородатый улыбнулся. Эмили тоже. В конце концов, она как американская писательница по определению тяготела к морализаторству и хотела жизнеутверждения, ответов на все вопросы, уверенности, знаний, а ее герои в силу происхождения и психической организации укладывались в удобные рамки объяснений и неопровержимых истин.
И что я мог ей сказать? Что испугался и до сих пор напуган случившимся, что для меня нечто изменилось и никогда уже не станет прежним? Что нечто сломалось у меня внутри, сломав и меня самого?
Ну кто я такой, чтобы судить? – улыбнулся я, разводя руками. Всего-навсего продюсер австралийских реалити-шоу.
Теперь мне уже казалось, что сильную сторону Эмили составляют не трогательные прикрасы, а интуиция. Превратив разговор в состязание и одержав победу, она восстановила естественный порядок вещей. В этот момент бородатый выбросил вперед руку, схватился за воздух и тут же раскрыл ладонь, бросив на пол раздавленную муху. Эмили снова рассмеялась, а потом вместе со своим другом перешла от нас к небольшому кружку в дальнем конце стойки, где витийствовал известный актер.
5
Вроде бы девяносто второй год был совсем недавно, выговорил я, вглядываясь в дальний конец бара. Но среди сильных мира сего уже есть такие, кто тогда еще не родился.
Насколько я помню, сказала Пия, именно в те годы время, как безумное, внезапно ускорилось. Потекло с безумной быстротой. Все вокруг резко изменилось. Людей охватил бессмысленный оптимизм, они говорили, что время устремлено к чему-то важному. Неясно, к какой точке, но к очень важной. Если надавить, они начинали мямлить что-то про демократию.
И про свободу, добавил я.
Да-да, улыбнулась Пия. Знакомая песня. Но главное – мир летел вперед с такой скоростью, что само время чуть не остановилось. Это был бы конец истории.
Лучшая шутка истории.
Безусловно, подхватила Пия. Мы думали, что покоряем мир, а на самом деле теряли нечто существенное. Помнишь такую штуку – карусельный диапроектор? Если проследить жизнь Хайдля от конца к началу, можно подумать, что слайды закрутились в обратном порядке.
В памяти всплыли выцветшие снимки, и я тоже увидел десантников, парашютистов, совсем молодую семью, волосы на голове Хайдля, капот красного с белым «ленд крузера», на фоне которого позировало семейство.
Возможно, все было именно так, сказала Пия. Никто не замечал, что на самом деле это был не прогресс, а регресс. Никто не мог предугадать начала крушения или возврата к прошлому, вселенского разрушения ценностей, за которым следовало примирение с новым насилием и новой несправедливостью.
Тебе было бы полезно ходить к Черри два раза в неделю, заметил я.
Пия окинула меня строгим редакторским взглядом: когда она говорила, мне надлежало слушать.
И самое непостижимое, Киф, это не насилие и несправедливость сами по себе, а отношение к насилию и несправедливости как к чему-то естественному. А заодно и такое же отношение к культуре солипсизма, к пандемии одиночества и к политике ненависти; короче говоря – наша причастность к созданию убийственных историй, которая в конце концов ограбила нас самих.
Мне были чужды размышления в таком ключе как о прошлом, так и о будущем.
Мир был в коме, не унималась Пия. В коме, длиной не в один десяток лет.
Я не мог понять, почему нельзя просто обменяться новостями, похохмить и приятно провести вечер. Но Пия завелась не на шутку. А я тщетно пытался возобновить разговор о Черри.
Да пошел он, этот Черри. Я хочу поговорить о том, что меня гложет, Киф, сказала Пия. Как ты считаешь: если бы наша планета могла выбирать свое будущее в обличье одного человека, выбрала бы она Зигги Хайдля или нет?
Но я не мог принять такой ход мыслей. Не мог – и все тут. Для этого мне пришлось бы поверить, что он самый обычный человек. А как можно сравнивать деяния одного мелкого преступника с неким кризисом, крахом, масштабы которого не позволяют даже приблизительно осознать его границы? Со страшным насилием, которое подкрадывалось ко всем и каждому? Быть может, мне просто не хотелось замечать, что мир катится в тартарары. И поэтому я ответил «нет» – в ее рассуждениях мне виделся не австралийский, а сугубо американский образ Хайдля.
Что значит австралийский образ? – Она рассмеялась. А есть немецкий? Или американский?
Нет, снова возразил я, но развивать тему не стал: а вдруг она права или, может, не права – я просто отшутился и заказал еще выпить.
А потом Пия спросила, помню ли я, что было на последнем слайде.
6
Возникшая перед мысленным взором картина застигла меня врасплох, резко окрасив розовым кожу, под которой проступили синие бороздки вен.
Я вспомнил, что мы, застыв как вкопанные, смотрели на качавшийся труп, не в силах оторвать взгляд. Само собой, труп на снимке не раскачивался – разве такое бывает с неподвижными фотографиями?
Пия припомнила, как ей тогда в конференц-зале мерещилось, будто что-то еще в той комнате шевелится. Или сама комната, или нечто за ее пределами.
Я знал, что она имеет в виду под этим мощным движением (по всей вероятности, ход истории, наше будущее, или наши души, или все вместе) и ощущением сиюминутного понимания, которое растворилось так же быстро, как и пришло ко мне.
