Ты действительно убил Хайдля? Я не буду тебя винить.
Запомни меня, Киф – врага, съевшего душу твою.
Но, к сожалению, я не могу тебе доверять.
Этого я не желал слышать. Я – писатель. Я смотрел, как передо мной на мониторе проступают слова, сюжеты, судьбы.
Нашего ребенка, Киф, повторила она.
Я по-прежнему уничтожал память, пытаясь научиться жить заново.
Рождение стало нашим первым полем брани, напечатал я.
Глава 20
1
Я прожил славные годы, золотые десятилетия – было тяжело, зато нескучно, сколотил состояние, но растерял, считай, все остальное. Приятное времечко – грех жаловаться. Себя, конечно, не критикую, чтобы не выглядеть ущербным. В последние годы, когда очередная женщина растворяется на горизонте, меня пронзает сильнейшая боль, которая, правда, с каждым разом все слабее; а в тех редких случаях, когда я вижусь с одним из близнецов или с обоими сразу, боль, наоборот, усиливается. В них живет душевная чистота. Уж простите, но эта чистота… их чистота… меня поражает и трогает. Я твержу себе, что их доброта, их бескорыстие унаследовано от матери, и эта мысль меня греет.
Но после расставания меня словно зажимает в тисках. Обессиленный, я, кажется, способен только сидеть, сохраняя спокойствие; не знаю, как это назвать, но вновь и вновь слышу пульсацию крови, рвущейся наружу из беспощадной тюрьмы моего тела или меня всего, и начинаю бояться, что их чистота идет также и от меня, что некогда и во мне было нечто чистое, да я его не сберег, а то и оттолкнул, или разменял – в общем, упустил вместе с чем-то самым важным. Вы же знаете, такое бывает. Что человек теряет самую важную часть себя. А вернуть ее не получается. Никогда. Остается пустота, как у жертвы рака, лишившейся конечности, печени или молочной железы. У этой пустоты нет названия. Или же оно есть, а ты не смеешь его произнести даже шепотом. Нечто бесценное. Что потом исчезает. Как звезды. Как птица в собачьей пасти. Как сожранный волком ребенок из сказки.
2
Ко времени нашего знакомства все, что было в Хайдле человеческого, давно атрофировалось, как сейчас во мне; когда я, натянув улыбку, смотрюсь в зеркало, оттуда мне улыбается он. Порой мне на мгновение даже кажется, что у меня тик. Судьба подобна телевидению: и тут и там приветствуется подобие известному, сюжеты строятся на одинаковых схемах, звучат мелодии симметрий и сопоставлений, и я теперь понимаю, что всю жизнь главным образом подражал Хайдлю. В меру своих невеликих способностей выдавал ложь за правду и стал, как сейчас вижу, лишь банальным аферистом.
Во время рабочих совещаний и изысканных деловых обедов я сплошь и рядом отключался и просто разглядывал всевозможных торгашей и толкачей, напористых банкиров и ловких продюсеров, в который раз пытавшихся продвинуть еще одну тухлую идею, а сам вспоминал Зигги Хайдля.
Его гротескный образ был чудовищным, каким-то искривленным. Но я тем не менее уверен, что за его нескончаемой болтовней скрывалась бездонная пропасть тех предметов, о которых он умалчивал. В нем чувствовался некий ужас, рожденный отчаянием, и какое-то жуткое, абсолютное, вселенское одиночество, сводившееся для него к неизбывному злу, которое вынужденно принималось с феноменальной ясностью и покорностью. Если требовалось, он подолгу, но сухо и холодно разглагольствовал о добре, этике, нравственности. Свои абсурдные речи он произносил монотонно и устало, как молитву перед вакханалией. Впоследствии мне встречались его двойники, как среди мужчин, так и среди женщин, но им чего-то не хватало – убежденности? опустошенности? запала? безумия?
Иногда я задаюсь вопросом: не был ли Хайдль той единственной реальностью, которую я знал в жизни?
Десятки лет назад я еще пытался отстраниться от Хайдля, но с возрастом все меньше и меньше углублялся в видеозаписи, а позже в электронные копии своих старых телешоу, и все больше – в него: в его рассказы, нравоучения, а по большому счету – в преступления, ставшие теперь и моими тоже. Вероятно, его преступления и мои сюжеты – одно и то же. Я давно отошел от его мемуаров и сделал немало нового: развлекательные программы – это ведь прекрасно, сколько идей я продал по всему миру на темы булимии, реальных конкурсов среди онкологических больных, но по сути это его изобретения, и теперь я понимаю, что он завладел мной, как никто другой.
Взять хотя бы мой последний succès de scandale
[12] – шоу «Умереть не встать». Снимали в Китае, где не работают ни привычные нормы, ни какие-либо узнаваемые законы; рейтинг этого шоу остается непревзойденным. За всю историю. Идея достаточно проста. Есть клуб «Черный туз», куда вступают те, кто хочет умереть, и те, кто хочет помочь умереть своим близким. Каждый эпизод начинается в затемненном игорном доме, оформленном в мрачном стиле довоенных шанхайских притонов.
Задача каждого из шестерых игроков – покинуть зал. Те, кому выпадают черные тузы, треф и пик, выигрывают для себя возможность эвтаназии и ее осуществление. Это, конечно, вкратце – там присутствует и многое другое, но, должен сказать, даже меня приятно удивляет зрительский интерес и активность рекламодателей.
Ну вот: я впервые так близко подошел к автобиографии.
3
Два года назад мы с Пией Карневейл встретились, чтобы просто поболтать.
Я приехал в Штаты по работе, и после давнего утреннего разговора в конференц-зале это была наша с ней первая и, как потом выяснилось, последняя встреча.
Понимаешь, какая штука, говорила Пия, у меня есть парикмахер. Милейший человек, гей; зовут его Черри. Хожу к нему каждую неделю, но не ради прически, а… стесняюсь сказать…
Ну продолжай, раз уж начала, сказал я.
Пия привела меня в ресторан на набережной Гудзона, холодный и по нью-йоркским меркам почти безлюдный. Где-то в районе Виллидж или немного дальше – я не понял. Может, и вообще в Бруклине. Никогда не ориентировался ни в Нью-Йорке, ни в изменениях его социальной иерархии, в рамки которой он себя загнал, как в тюрьму. Пия склонилась ко мне через стол.
Ради его прикосновений, прошептала она.
Посмеялась, откинувшись на спинку стула, и сразу отвела глаза, но спустя мгновение робко покосилась на меня.
Смешно, да?
А что смешного? – не понял я.
В зрелом возрасте Пия утратила юношескую аппетитность форм и похудела до популярной среди деловых женщин кондиции нью-йоркских манекенщиц; тонкая, как струна, она перекрасилась в брюнетку и поблескивала перламутрово-белыми, выдающимися вперед зубами. Ее пестрый, слегка хаотичный гардероб сменился темной одеждой, более качественной и стильной, но совершенно безликой. Зато манера общения осталась прежней.
При мытье головы он так бережно поддерживает мне затылок, словно принимает на себя всю тяжесть моих забот. Тревоги уходят, и он это знает. Не понимаю откуда, но он это знает.
