Что происходит? – спросила Сьюзи через пару суток, придерживая меня за локоть и за плечи, чтобы уложить в постель. Господи! Киф, почему же ты молчал?
Что происходит? – задумался я. Почему я молчал? Почему не был в состоянии об этом рассказать? Язык дергался во рту в поисках слов, которые могли бы истолковать скрюченный знак вопроса, серую труху, муравьев, шорох коры, дрожащие губы…
Поделись со мной, Киф, настаивала она.
Но подобрать слова, чтобы описать кружившую надо мной черную птицу, оказалось мне не под силу: чем чаще я ее видел, тем безнадежнее запутывался в ее кружении.
Иначе это тебя убьет, я же вижу, Киф! Это тебя убьет!
Как мог, я старался держаться ради нее, ради себя, ради нас, но силы у меня таяли, зато у Хайдля только прибывали. Я смотрел сквозь нее. Я замечал, что Хайдль не сводит с меня глаз. Я ничего ей не рассказывал.
Той ночью я проснулся в пустой постели. Обойдя весь дом, я нашел ее на заднем дворе, где она уснула на газоне, в спальном мешке. Внезапно проснувшись, она увидела меня и заулыбалась.
Глянь. Она указала куда-то вверх. Звезды сегодня удивительные, просто не верю своим глазам.
Зато она верила звездам. Точнее, Сьюзи верила, как сама говорила, прелести всего сущего. Этой верой она защищалась от внешнего мира, который в остальном предлагал таким, как она, совсем немного: начатки образования, скромные перспективы, угасающие надежды. На такой компромисс я бы, пожалуй, не согласился. В прелести сущего есть нечто невыносимое для менее благодушных и нечто досадное для более невежественных, которые от нее отмахиваются, не находя в ней ни притягательности, ни значимости. К их числу принадлежу и я. Душа Сьюзи была запредельна. Быть может, именно этого я и не смог выдержать. Мне хотелось всего, что даровано ей, но это было недосягаемо.
Какие звезды, Киф, ты можешь в это поверить?
Нет, поверить я не мог. Она носила в себе лето; теперь лето ушло.
2
Рассказ можно начать и с другого: сказать, что я изо-лгался, что перестал заботиться о Сьюзи и в конце концов ее бросил. И это тоже будет честно. Но, возможно, мы просто не сумели выстоять.
Эту версию я мог бы начать с того, что на время потерял голову, хотя никогда не забывал о житейских реалиях, и прежде всего – о заработках. Я опять стал разнорабочим, но случайный звонок телевизионного сценариста, приятеля Пии Карневейл, изменил мою судьбу. Тот человек изучал возможности для съемок сериала в Тасмании. Мы встретились в баре, и он, выслушав и одобрив мои идеи, предложил мне за выходные написать синопсис драматического сериала. А я понятия не имел, что такое синопсис. И вместо этого написал рассказ, который остался невостребованным, но все же произвел мало-мальски положительное впечатление.
И пошло-поехало. То тут, то там по рекомендации этого человека меня нанимали кропать какие-то тексты для всевозможных телешоу. Я соглашался. Это выгоднее, чем вкалывать разнорабочим. Мне даже понравилось. Порой я тешил себя мыслью, что вот-вот поправлю свои дела и вернусь к художественной прозе. Впрочем, амбиции медленно, но верно шли на убыль. Быть может, телесценарист – это и есть прозаик без амбиций. Видя себя совестью нации, писатели все чаще опускаются до банальной продажности; думается, и я не стал исключением. А кроме того, порой у меня возникал вопрос: что лучше – написать книгу или выжить? Второе само по себе казалось достижением, особенно если учесть, что других достижений у меня не было. В юности, еще не зная жизни, я стремился познать ее при помощи литературного труда. Но теперь я ее познал. Во всяком случае, настолько, чтобы не париться.
Так или иначе, любой тасманец, претендующий на роль серьезного писателя, связан естественными ограничениями, как в первый же день дала мне понять ведущая сотрудница сценарного отдела.
Тасманские писатели, фыркнула она, это кто такие: чудо природы или просто уроды?
И тогда до меня дошло: чтобы не выделяться из общего ряда и не слышать подобных реплик, нужно умело мимикрировать, как поступают опытные аферисты и мошенники. И телевидение предоставило мне необходимый камуфляж.
Я не стоял на месте и проделал путь от юморесок для ночных шоу до диалогов для мыльных опер, одно время составлявших гордость Австралии. И опять же – пошло-поехало: на сиднейском телевидении я вскоре сделался ведущим сценаристом и принял участие в создании некой долгоиграющей мыльной оперы, после чего стал двигаться вперед и вверх, выступая единоличным сценаристом мини-сериалов.
И в один прекрасный день, проснувшись в своей собственной шикарной, абсурдно дорогущей квартире, купленной в районе Бонди, я понял, что в этой жизни главный мой талант заключается в определенной посредственности, которая идеально совпала с общим уровнем австралийского телевидения той поры. Я нашел себя. На телевидении царила тирания, подпитываемая главным тираном – золотым тельцом, но меня ничуть не смущала моя золоченая клетка. У меня было все, о чем только мог помыслить человек моего возраста, – высокий доход, приличный секс, личный авторитет и работа по душе.
Телевидение той поры зиждилось на рекламе, которая подражала искусству, тогда как само телевидение подражало рекламе. Как выяснилось, австралийское телевидение 1990-х годов не меньше моего страдало от нехватки амбиций. Мы дискутировали – ах, какие у нас велись дискуссии! – о создании качественного, новаторского телевидения. А на деле занимались тем, что рабски подгоняли свои замыслы под стандартные требования рекламодателей, чьими агентами влияния служили исполнительные продюсеры и выпускающие редакторы – все они обладали правом первой ночи на любой сценарий. Мы выпускали откровенный хлам, но чем более убогим был результат, тем выше он оценивался. Наше фанфаронство не знало границ.
Однако притом что работа была в равной мере напряженной и смехотворной, я все время открывал для себя нечто новое. Через два года меня включили в креативную группу, где я с переменным (но в основном все-таки с немалым) успехом подвизаюсь до сих пор. Возможно, вы успели посмотреть и тут же забыть какие-то мои телешоу. Это нормально. Я и сам их забыл. Не в пример моему достопамятному роману, который не вписывался ни в одно узнаваемое направление австралийской литературы, все мои сценарии вписывались в узнаваемый, сугубо австралийский стандарт и тут же забывались.
Не подумайте, что это какое-то унылое брюзжанье. Нет, просто я освобождался от иллюзий гениальности и бессмертия, которые в моем тогдашнем представлении ассоциировались исключительно с книжной формой. Работа на ТВ была искусством превращения денег в свечение экрана, а свечения экрана – в живые деньги. Хайдлю и не снился такой магический круг. Все, чему я научился у Хайдля, пошло в дело на телевидении. Не хочу сказать, что я нарушил правила игры. Хочу только спросить: где они – правила? Где черта, за которой твою работу, твое занятие начинает разъедать эрозия? Где? Просто хочу разобраться. Нет, правда. Вот Хайдль знал, где проходит граница, или, точнее, хотя бы это он знал. Я самодовольно считал, что мыслю так же, как и он. Но наши мысли совпадали редко. Иначе я бы неизбежно наворотил ошибок.
