Тебе придется перезвонить Джину Пейли и как-то объясниться, – заключила Сьюзи, когда я за завтраком обрисовал ей ситуацию, хотя и не во всей полноте (неподписанный акт, неоконченная рукопись, неразгаданная смерть – почти наверняка самоубийство, которое, как она поняла, меня совершенно не трогало). Мы пили кофе, от которого она впервые после беременности получала наслаждение.
У Сьюзи было несомненное достоинство: мне не приходилось ей лгать, за исключением безвыходных ситуаций. Вообще-то я планировал с ней поделиться, но время текло, время упиралось в дамбы, время вихрилось и ветвилось, образуя преграды, время двигалось вперед, тогда как истина, ранее насущная, отступала на задний план, становилась излишней и бесцельной, терялась где-то позади. Я хотел рассказать Сьюзи все начистоту. Но чем дольше откладывал этот разговор, тем меньше видел в нем смысла. И потом: что в моем случае означало «все начистоту»? Что, собственно, произошло? Неясно. Просто… неясно.
Скорее в силу привычки, чем с определенной целью или надеждой, я поднялся в свой крошечный кабинет-чулан, который с каждым уходящим днем казался мне все более тесным, способным вызвать приступ клаустрофобии. Джину Пейли и остальному миру требовалась книга. Когда я залез на письменный стол и оттуда соскользнул в конторское кресло, чтобы поскорее разделаться с работой, до меня дошло, что считаных дней, отпущенных на завершение окончательного варианта, явно недостаточно для проработки известных мне сюжетов, которые хотелось включить в текст. Но именно те сюжеты, которые столь настойчиво требовали включения в текст, почему-то не давались. И все мои попытки воссоздать по памяти хотя бы один из них заканчивались неудачей.
Я порылся в рюкзаке. Перед вчерашним бегством я собрал все разложенные на столе Хайдля бумаги, чтобы не оставлять улик. Полученную от него брошюру про грязные деньги я вынул из рюкзака вместе с рукописью. Поверх распечатки лежал неподписанный акт.
С чего мне втемяшилось обманывать Джина Пейли насчет подписи Хайдля? Бессмысленное вранье. Возможно, оно порадовало издателя, но я сам теперь был обречен. Ложь есть ложь, а в моем случае она, ко всему прочему, оказалась идиотской и никому не нужной. А теперь я обманул и Сьюзи, причем совсем позорно – путем недомолвок. Но ложь, преподнесенная Джину Пейли, неизбежно влекла за собой новое вранье, которое грозило разрастись, как соляной кристалл. На короткое время это заставило меня почувствовать тошнотворный страх.
Но при этом я испытывал и нечто противоположное, едва ли не радость от опасной и раскрепощающей выходки. И в тесной каморке с грозно обступившими меня стенами этот контраст казался мне странно волнующим, как обещание неведомых свобод – совсем другой жизни, построенной на обмане: такая жизнь, очевидно, увлекла бы и Хайдля.
Но рукопись, гнетущая бумажная стопка, не подпускала меня к себе. Чтобы немного отвлечься, я открыл прощальный дар Хайдля – брошюру о грязных деньгах. В правом верхнем углу титульного листа стояло его имя, выведенное неровным, узловатым, в чем-то даже слегка детским почерком. Полистав брошюру, я не нашел в ней ничего интересного или хотя бы полезного. И вернулся к рукописи.
А через несколько минут я вновь открыл брошюру на титульном листе. На меня смотрели два заветных рукописных слова. Правда, теперь в них читался Божий промысел. Я взял со стола ручку. Немного отступив от шедевра Караваджо – головы Голиафа с остекленевшими глазами и разинутым ртом, я, имитируя в меру своих способностей корявый почерк, вывел:
Зигфрид Хайдль
Первая попытка оказалась неудачной.
Зигфрид Хайдль
Со второй попытки вышло лучше. Я даже почувствовал, как в меня входит нечто новое. Мне вспомнился тот голос и открылось удовольствие от воспроизведения чужого имени…
Зигфрид Хайдль
…как своего. Стряхнув с рукава пиджака клок слежавшейся кошачьей шерсти, я поднес страницу к свету. И удостоверился, что получилось приемлемо.
Зигфрид Хайдль
Зигфрид Хайдль
Зигфрид Хайдль
Взяв акт приема-передачи, я осторожно положил его перед собой, датировал числом двухдневной давности, а потом расписался в строке «Подпись»:
Зигфрид Хайдль.
3
Сложив рукопись, я убрал ее в рюкзак и направился в сторону гавани Саламанка. Мир был тих и великолепен. Я шел знакомыми улицами, любуясь красотой канав и помоек. Прохожие были в тот день особенно приветливы, день дышал непривычной, безмятежной радостью.
Я заглянул в таверну Нопвуда, где в одиннадцать утра было безлюдно, и заказал пиво. Выпил его залпом, с благодарностью, чувствуя, как что-то меня покидает, а что-то другое приходит на освободившееся место. Заказал второй стакан, выбрал место в углу, рядом с липким шахматным столом, вытащил из рюкзака рукопись и аккуратно опустил на край столешницы.
Затем открыл блокнот для записей. Перепроверил свои подсчеты. Для включения в книгу годился отрывок в 30 000 слов. До установленного минимума не хватало 45 000 слов. По срокам: у меня оставалось, за вычетом двух дней на редактирование, девять дней; делим 45 000 на 9 – и получаем дневную норму: 5000 слов. Теперь, усвоив, в чем состоит задача и кем я стал, я мог приступать к делу.
Я бегло просмотрел готовый текст, делая рабочие пометки. Те части, которые не сводились к откровенным домыслам и очевидным банальностям, оказались невыносимо скучными. Ко мне вновь подступало отчаяние. Без Хайдля завершение работы сделалось маловероятным. Я видел одни вопросы, оставшиеся без ответов, начиная с мелких подробностей и заканчивая главной историей, которую я так и не услышал. Но Хайдль теперь не мог поведать ее ни мне, ни кому-то другому. Надежной информации у меня не было, равно как и времени для бесед с его вдовой и друзьями, каждый из которых, впрочем, наверняка слышал только состряпанные на ходу россказни.
Но главная проблема заключалась в следующем: то немногое, чем я располагал, не вписывалось ни в какие известные мне каноны жанра мемуаров. Из Хайдля невозможно было слепить образ главы корпорации, афериста или обвиняемого. На безвинно пострадавшего или на оболганного пророка он тоже не тянул. Но при этом в разные периоды он одновременно или последовательно выступал в каждой из этих ипостасей. А потому моя задача свелась к тому, чтобы создать цельный, достоверный, жизненный образ человека, способного с равным успехом играть роль принцессы Дианы, Ли Якокки или папиойна. А то и всех троих в одном предложении.
Ведь Хайдль не просто раз и навсегда сделал себя сам – он создавал себя безостановочно. Он неоднократно появлялся на свет в самых разных семьях, и его происхождение было покрыто такой же пеленой мистики и имело такое же множество толкований, как и происхождение языческих богов. Каждое его воплощение оказывалось загадочней прежних: Хайдль родил Хайдля, который родил Хайдля.
Или же (как свидетельствовал более или менее достоверный документальный фильм, показанный через несколько лет по телевидению), это всегда был один и тот же человек, только с разными именами и с разной биографией? В том фильме развивалась тема вечных превращений. Рассказ начинался с баварского мошенника Генриха Фродерлина, работника транспортного предприятия в Мюнхене конца 1960-х, который нагрел Управление дорожного строительства Баварии на несколько миллионов дойчмарок и растворился без следа, но при этом, судя по всему, породил венского жулика Фридриха Томека, который в свой черед породил Тильмана Фродека, который породил Карла Фридльсона, который породил Зигфрида Хайдля. Это походило на историю «Чужого», только еще более зловещую: кто знает, из чьего лона – из моего? из твоего? – и в каком обличье появится новое воплощение монстра-паразита?
