В такси, которое везло меня из аэропорта Хобарта, тошнотворно пахло свежим клеем. Таксист включил радио. В новостях объявили, что Зигфрид Хайдль найден мертвым: смерть наступила от огнестрельного ранения в голову.
Я опустил оконное стекло и стал жадно глотать свежий воздух. Меня как будто что-то душило, что-то поработило, а я не мог от этого избавиться.
Надо же, какая кровавая история, заговорил водитель. А диктор продолжал.
Полицейские обращаются за помощью к населению и готовы выслушать всех, кто видел Хайдля в последние часы его жизни.
Кому понадобилось его грохнуть? – спросил водитель.
Мне, ответил я. За перекрестком остановите, пожалуйста.
Я не мог отделаться от кошмарного предсмертного шепота, от тех двух бессмысленных слов, посеявших у меня в душе непонятное предчувствие, от шипения, засевшего у меня в ушах. Мне хотелось сказать в ответ кое-что еще, но после перелета на меня напала дурнота от недосыпа, от страха, и, когда я раскрыл рот, он тут же наполнился потоком воздуха. Я попытался вызвать в памяти термин, услышанный от Джина Пейли в день нашей первой встречи, но припомнил его лишь тогда, когда такси затормозило у моего дома и я принял у водителя свою дорожную сумку.
Литературные негры.
Глава 17
1
Близнецы вопили в переноске у меня на плечах. Пока Сьюзи дремала на диване, я расхаживал по гостиной и смотрел вечерние новости. У всех на устах был только Хайдль, один сплошной Хайдль. Когда на экране замелькали кадры о деятельности АОЧС – вертолеты, пожары, вручение Хайдлю Ордена Австралии, торжественное построение и парад выпускников спецучилища, Хайдль после задержания: в наручниках, под прицелом СМИ, – у нас зазвонил телефон.
Первой моей мыслью было: полиция, – но оказалось, это Джин Пейли. Он сообщил, что сведения обо мне засекречены, дабы я мог спокойно завершить работу без вмешательства газетчиков.
Джин Пейли умолк в ожидании моего ответа. Но я не ответил. Краем уха я слышал, что на данном этапе в интересах следствия детали трагедии не разглашаются. Мне хотелось подтверждения, но я его не получил. На меня нахлынула досада. Растерянность. Нервозность. Вина. Страх. Нахлынуло слишком много разного.
Одну минуту, сказал я и отошел, чтобы выключить телевизор. Джин Пейли счел, что я просто хочу скрыть свою скорбь. Я задумался: о чем, собственно, мне скорбеть? У меня даже не получалось определить владевшее мной чувство.
Я знаю, Киф, тебе будет очень нелегко.
Хотелось бы верить, что Джин Пейли это знал, но на самом-то деле он не знал ровным счетом ничего. Он имел в виду только книгу. Я вздохнул с огромным облегчением. А потом огорчился, что он ничего не знает, даже не подозревает и не задает вопросов. Да ведь это я! – вертелось у меня на языке. Это все я! Каким же глупцом показал себя Джин Пейли, тонкорукий, с мертвенно-белой кожей, весь в жутковатых красных точках, недалекий и во всем заблуждавшийся.
Ну что ж поделаешь, сказал я. Раскисать нельзя.
Но я видел перед собой лишь дрожащие губы да еще глаза, провожающие черную сойку. Придерживая свободной рукой телефонный аппарат, я заметил у себя под ногтями чернозем из эвкалиптовой рощи, где я ползал по земле, – он попал туда несколько часов назад и успел засохнуть.
У настоящего писателя, Киф, должны быть грязные руки.
Виден ли конец нашей работе, Киф? – спросил Джин Пейли.
Он уже близко, ответил я.
И с тревогой почувствовал, как во мне что-то изменилось, загрубело и ожесточилось.
Сколько готово?
Примерно треть.
А остальное?
Он же умер, сказал я.
Джин Пейли опять умолк. Я злился, как будто это он заставил меня взяться за работу, а теперь вытягивает признание в том, что книги-то и нет.
Прости, заговорил Джин Пейли. Я знаю, Киф, насколько ты привязан… был… к Зигфриду.
Привязан? – перепросил я, опасаясь, что не справлюсь с той силой, которая поднималась у меня в груди, обжигала шею и искривляла рот.
Зигфрид… – Джин Пейли кашлянул и продолжил: Зигфрид что-нибудь… подписал?
Возможно, оттого, что мне требовалось как-то обнадежить нас обоих или хотя бы только себя самого, я пробормотал, что в принципе, да. И не стал признаваться, что на самом-то деле – нет. Не знаю, зачем я солгал, но так уж вышло. Наверное, мне хотелось поскорее закончить разговор и навсегда отделаться от Джина Пейли.
Он подписал акт приема-передачи? – Джин Пейли настырно повысил голос. Заверил подписью, что окончательная редакция текста соответствует фактам и является точной?
Мир давил на меня всей тяжестью; раздражение нарастало.
Я что сейчас сказал? – слетело у меня с языка.
Хорошо, хорошо, Киф, это самая лучшая новость.
Проблема заключается не в том, сказал я, что документа, удостоверяющего подлинность и точность окончательной редакции текста, не существует в природе. Проблема в том, что заверяй – не заверяй, а окончательной редакции попросту нет.
Это понятно, Киф. Но у тебя на руках имеется подписанный им акт приема-передачи.
Теперь никто не сможет восстановить события его жизни, сказал я.
Смерть – это еще не точка, заметил Джин Пейли. Смерть – это многоточие перед пустой страницей.
В том-то и дело.
Повисла короткая пауза.
Рассматривай это как плюс, проговорил Джин Пейли. Заполни пустую страницу.
2
Утром о смерти Хайдля сообщили все газеты. Целый день о нем рассказывали в каждом выпуске теле- и радионовостей; связи и сопоставления, о которых он так долго заговаривал, теперь выявлялись незаинтересованными лицами: комментаторами, учеными, экспертами, журналистами. Упор, как он и ожидал, делался на имена, обозначения и термины: Нуган и Хенд, убийство, ЦРУ, шпионаж, Альенде, заговор, Уитлэм, киллер, холодная война, секретные операции. Предлагались толкования непостижимой природы АОЧС и ее деятельности, включая милитаризованные подразделения и черт-те что еще. Причем толкования совершенно дилетантские. Не остался в тени и Джин Пейли: широко цитировалось его заявление о том, что Хайдль оставил весьма откровенные мемуары, полные сенсационных подробностей, о которых издатель умалчивал даже под давлением.
Оно и понятно.
Эти подробности я все еще вымучивал у себя дома, в Хобарте.
Читая или слушая информацию о Хайдле, я всякий раз досадовал на Джина Пейли, который скрывал меня от прессы. Разве не был я единственным человеком, знавшим истину? Разве не мне принадлежало право ее обнародовать? Но тщеславие вскоре вытеснилось паникой. Полиция не дремлет! Меня непременно вычислят, это лишь вопрос времени, и что я скажу? В горле застрял ком. Я мысленно прокрутил тысячу разных сюжетов и понял, что лучше придерживаться самого примитивного: того, который был у меня заготовлен для Сьюзи и в завершающей части соответствовал истине: последний день своей мельбурнской командировки я провел в квартире Салли, где поработал над книгой, а вечером отогнал «скайлайн» на служебную парковку издательства, взял такси до аэропорта и вылетел домой.
