Почему же он не умирал? Он не издавал ни звука, если не считать текучего шелеста борьбы за воздух, медленно перераставшего в леденящий душу посвист. Дыхание то и дело прерывалось паузами, и тогда я думал, что Хайдль наконец-то скончался, но всякий раз ошибался: шелест и свист возвращались. Порой слышалось даже подобие хрипа, но веки так и не смежились.
Его кошмарный взгляд был прикован к кружащейся сойке, будто он не хотел прогневить эту рану на жуткой, истекающей кашицей голове. Лицо, на самом деле уже превратившееся в маску, стало каким-то детским, податливым, бесформенным. Здесь больше ничего не оставалось от Хайдля. Вся его жизнь обернулась пустыми исканиями. Словно он так и не нашел свое истинное предназначение, величие и влечение, столь же бесконечное и безоглядное, бодрящее и непостижимое, как необъятные земли вокруг этого холма смерти, несоизмеримые с расстояниями, что отделяют Москву от Лондона, и при этом являющие собой Австралию – изобретение абсурдное, под стать ему самому, страну, которую он до последнего считал своей родиной.
Вероятно, в каком-то глубинном смысле так и было. Эту страну невозможно довести до бесконечного совершенства, но можно ввергнуть в бесконечные пороки. Она готова продавать себя по частям, и с каждым разом все дешевле. В такой стране он мог бы далеко пойти, бесконечно далеко. Наверно, он удивился, почему его восхождение завершилось столь бесславно. Мне хотелось с ним заговорить – молчание в такую минуту равносильно грубости, но, наверное, глупо было полагать, что разговор сейчас хоть что-нибудь для него значит. Я это понимал, равно как и то, что он и сам хотел бы поведать очень многое или, может, просто не знал, как заговорить о самом простом.
Это же сон, вертелось у меня на языке, потому что я так чувствовал. Чувствовал я и жуткую пустоту всего сущего, пустоту, которой можно защититься разве что от близости друг к другу. Но у меня не хватило духу сказать, что я с ним рядом, ведь он мог неправильно это истолковать и пристрелить меня тоже, тогда как сам не был в состоянии сказать, что он со мной, поскольку это было не так. Что есть сон и что есть явь, вот в чем вопрос, и нам требовалось расспросить об этом друг друга, поскольку он, вероятно, нашел ответ перед смертью, а я, вероятно, нашел ответ, наблюдая, как он умирает.
Он молчал – просто грезил, а может, думал, или же грезил, будто думает, или же думал, что грезит. Трудно сказать, невозможно узнать. На фоне неба затрепетала белая мозаика из крыльев желтохохлых австралийских какаду – глаза Хайдля провожали птиц, пока те не скрылись из виду, вернув небу его ровную синеву.
Именно в тот миг до меня и донесся едва различимый скрип. Посмотрев вниз, я ужасом понял: это голос Хайдля. Я вглядывался в его устремленные к небу глаза, в дрогнувшие губы, бормотавшие что-то мокрое, невнятное, медленное и склизкое… от слюны? от крови?
Пристрели… меня… – выдавил он.
Я бездействовал. Просто смотрел. Я его ненавидел. Заглядывая ему в глаза, я внушал ему эту мысль. Не знаю, много ли он понял и много ли это для него значило. От его тела шли короткие прерывистые звуки, но вскоре это прекратилось.
Прикончи меня, взмолился он, а может, мне это послышалось.
Уж слишком слаб был его голос. Каждая фраза вылетала с колючим выдохом, напоминая козлиное блеянье. Он снова начал задыхаться. Я мог бы добежать до усадьбы и привести подмогу. Быть может, это спасло бы ему жизнь. По крайней мере, я мог бы его утешить. Но желания спасать его у меня не было. Мне хотелось, чтобы он умер. Хотелось стряхнуть с себя это наваждение. Избавиться от него и стать свободным.
Пожалуйста, прошелестел Хайдль.
Чувства меня не подводили, но я понимал, что должен с ними совладать.
Вы – сволочи, книжные черви! – Он вдруг стал выплевывать слова неожиданно окрепшим голосом. А ты – просто гад! У тебя нет жалости!
Его правая рука дернулась вверх, пальцы распрямились и задрожали, словно что-то нащупывая – последнюю надежду? проклятие на наши головы? возможность кого-то приветствовать или задушить? Жест был неясным и устрашающим..
Рука упала обратно, в грязь. Черные собачьи глаза яростно сверкали, ноздри гневно раздувались, не попадая в такт с нервным тиком щеки. Голос ослаб до бессвязного лепета и мычания… угроз?.. проклятий? А может, и молитв, но это едва ли. Скорее всего, смысла там искать не приходилось. Но от напряжения Хайдль лишился последних сил и умолк. Я сверлил его глазами. Он продолжал существовать. Я позволил ему заглянуть мне в душу и прочесть мои чувства. Его рассудок, казалось, помутился, утонул во тьме.
Внезапно голову Хайдля сотряс мощный спазм, как будто его посетило какое-то жуткое предчувствие, невыносимое видение.
Уже близко! – прошипел он. Уже близко!
Я напрягся, чтобы не пропустить его слова. Но больше ничего не услышал.
Минут по меньшей мере десять-пятнадцать спустя глаза его остановились. Щека застыла.
И я понял.
Даже мертвому ему нельзя было верить. Я выжидал, не смея шевельнуться. Но мое тело опережало рассудок. Медленно развернувшись, оно сделало шаг, потом еще один и еще. И я стал тихо, с невероятной осторожностью уходить. Меня не настиг ни шорох, ни выстрел. Я перешел на бег и уже не мог остановиться.
3
Тьма накрыла меня плащом разбойника с большой дороги. Тьма заполонила мир, куда я очертя голову ворвался в свете фар, лавируя по гудрону среди грузовиков и легковых автомобилей. Стенания Хайдля разгневали Вселенную: клаксоны грозили небесам, когда я входил в слепые повороты, вспарывая черные пространства предместий, города, издательской парковки, а через несколько часов я уже летел над морем, затаившись в липкой борозде ночного неба, и реактивные снопы огня толкали меня навстречу судьбе.
Пристегнув ремень безопасности, я спокойно сидел в кресле и с изумлением понимал, что мир ничуть не изменился, что дремлющие или читающие рядом со мной пассажиры вполне довольны моим соседством, а этот самолет, мое кресло, деревья, дорожное покрытие, автопоезда, овцы на зеленеющих внизу выпасах, остающиеся позади меня глубокие реки с каменистыми берегами, мрачные бетонные громады шумозащитных экранов, к которым я приближался в преддверии посадки, – все это осталось прежним. На иллюминаторах сохранились потеки от дождя, от цементного порошка для разгона туч, от антифриза, а на внутренней поверхности – дымка конденсата от дыхания пассажиров. Столь многое осталось неизменным, что сам собой напрашивался вывод: я тоже ничуть не изменился, и ничего вроде бы не произошло, все как прежде. Но каждый раз, когда эти ощущения перерастали в надежду, меня захлестывало другое, более сильное ощущение. Переменилось все. Потому что переменился я сам. Из-за того, что произошло.
Голова шла кругом, на душе было пакостно, я был раздавлен и растерян.
И все же я до конца не понимал: а что, собственно, произошло? Допустим, я бы сбегал за подмогой, чтобы попытаться спасти ему жизнь, рассуждал я, или чтобы зафиксировать его смерть? Убил его я или он сам покончил с собой? И почему я вернулся: не потому ли, что он желал показать, кто главный, а значит, я убил его, как он и добивался?
