Я воровал солнце, сказал Хайдль. И души. Я воровал души. Заглатывал их целиком, пока никто не видел. Я пожираю мир. Я пожираю себя. Не понимаю, чего требует от меня Господь.
Казалось, он цепляется за слова, как утопающий цепляется за подпрыгивающие на волнах обломки корабля в надежде спастись, но с каждым словом Хайдль лишь уходил все глубже в бездонный океан бессмыслицы.
Я хожу, ем, пью, думаю, осязаю. Я хочу, знаю, боюсь, мечтаю. Но я ли это, Киф? Я ли? Мне нужен я сам.
Смысл его речей теперь выражал лишь тон голоса, но что это был за тон, я описать не берусь. Я постарался его запечатлеть в памяти, надеясь впоследствии оттуда выкрасть. Как и все самое интересное, что было в Хайдле, эта особенность оказалась совершенно непригодной для использования в книге.
Когда тропа пошла еще круче в гору, он – это я точно помню – сказал, что никогда не стремился контролировать всё. У него была другая задумка: выпустить всё из-под контроля и посмотреть, что из этого выйдет.
И что же из этого вышло? – спросил я.
Хаос, ответил он, но не столь масштабный, какого можно было ожидать. Люди повторялись, заново изобретали старые правила и пирамиды. Я надеялся на большее, но вскоре меня стало поражать, что люди всегда довольствуются меньшим.
Тут мне впервые в жизни пришло в голову, что он безумен. Барахтанье в словах сделалось еще более отчаянным.
Я хочу величия, продолжал он. Хочу, чтобы из меня перло величие. А потом сказал: я от тебя умираю. И сам засмеялся.
Мы поднялись на вершину, и Хайдль, одетый в красную бейсбольную куртку, остановился передо мной в своем величественном умопомрачении.
Посмотри на меня и возлюби меня. Я умираю с рождения.
Голова его странно дернулась, он изумленно уставился на меня, словно я возник ниоткуда, словно я представлял собой плод его помутившегося рассудка, и прошептал:
Не странно ли быть тобой?
7
Хайдль отвернулся и обвел взглядом холмы, вечнозеленые заросли, фермерские угодья.
Красота, произнес он.
Я сказал, что нам пора возвращаться и садиться за работу.
Понял тебя, ответил он.
А может, просто покачал головой. Его манера соглашаться, не соглашаясь, всегда отдавала жуткой фальшью.
В тот миг его охватило какое-то космическое отчаяние, которое оказалось также одной из форм пугающего терпения.
Мы стояли в молчании минут пять или десять. Возможно, дольше. Меня тревожило, что, задержись я слишком долго, он опять вернется к дикому плану убийства себя моими руками. Я выждал еще несколько минут, возможно, даже двадцать, и все происходящее одновременно замедлялось и ускорялось.
Книга, напомнил я.
Его поглотила новая тревога, а то и не одна. Он несколько раз посмотрел на часы. Даже не попытался отреагировать на мое напоминание.
Сухую землю слегка окропило дождем.
Что-то закончилось.
Я знал, что нужно уходить. Он нагонял на меня страх. По правде говоря – а в этой призрачной тишине мне доступна только правда, – по правде говоря, мне казалось, что, оставшись здесь, я не доживу и до темноты. Увещевать его насчет рукописи не имело смысла. Не потому, что у меня было предостаточно материала. Материала даже в первом приближении отнюдь не достаточно. Но теперь я знал, что его не прибавится. Поблагодарив Хайдля за уделенное мне время и теплый прием, я объявил, что уезжаю.
От этих моих слов его как прорвало. Он стал распинаться о том, насколько ему одиноко, сколь много значит для него дружба, как он раскаивается, что напугал меня своей пушкой и этой болтовней, дурацкой, безумной болтовней. Но ему и самому страшно, посетовал он, до чего же ему страшно думать, что станется с ним в тюрьме. Разумеется, он не собирался склонять меня к убийству. Нет-нет, правда, что угодно, только не это. Просто в нем говорит страх. Идти на самоубийство он тоже не хочет. Но он страшно боится смерти, боится тех людей, которые придут по его душу. Он разрыдался. У меня хватило ума не бросаться к нему с утешениями. Речь его сделалась еще более обрывочной: он стал рассказывать, что ему было видение.
Сон, поправился Хайдль, сон… я видел что-то, Киф! И на какой-то миг поднял это на руки… и этим чем-то был я, ты понимаешь, Киф? Это был я. Все правила, все моральные устои, все тайны отступили. Некоторое время я парил над ними в вышине, потом скрывался за ними. Я был миром, и мир был мной, Киф… Ты меня слушаешь, Киф?.. Потому что я был, Киф, я был, но я не был ими и не был связан необходимостью подчиняться. Ни их правилам, ни их моральным устоям – ничему. Я прятался у всех на виду, притворяясь, что меня стало меньше, хотя меня все время становилось только больше, больше и больше, но и этого мне было недостаточно, Киф. Всегда недостаточно.
Он и дальше нес этот бред.
А потом непринужденно, как авторучку, вытащил из-за пазухи «Глок». Я подумал, что сейчас он меня пристрелит, что это все. Конец.
Понял, Киф? – Рука с пистолетом обвела все вокруг. Я знаю, ты понял; я знаю, теперь ты знаешь. Все, что осталось, – это я, Киф. Бог – это капюшон заплечных дел мастера, как сказано у Тэббе. Возможно. А я – удавка. Все, что они выдавали за самое ценное, мной растоптано. Ты получишь тот финал, которого жаждет Пейли, – я умру, и все безнравственное похоронят вместе со мной. Но мы-то с тобой знаем, что на самом деле этому не бывать. Мы знаем. Я продолжусь.
Он повернулся спиной к северу, и предзакатное зимнее солнце подсветило его силуэт странным красноватым нимбом.
Ад кишит призраками, которых я послал вперед и которых увлеку за собой, изрек Хайдль.
Уронив руку, он небрежно держал «Глок» у бедра. В качестве то ли угрозы, то ли приглашения, а может, того и другого, определить не представлялось возможным. Солнце спряталось за облаком, свет за спиной у Хайдля померк, а глаза, остановившиеся на мне, подернулись влагой и, казалось, его взгляд устремился куда-то далеко сквозь меня, в такую даль, которая, возможно, еще не существовала на свете.
Мир будет гореть в огне. А из-за чего? Да из-за меня, Киф.
Я не мог отвести взгляда от его локтя, от руки, от пальца, лежащего на предохранителе.
Потому, что я поместил себя в центре, Киф. Сам себя. Я есть путь, свет и центр. И это меня пугает, Киф.
Мне пора, сказал я.
Мне страшно, Киф.
Его трясло.
Глава 16
1
Я скрылся. Но не побежал. Просто развернулся и ушел, не слыша слов Хайдля. Пока двигался, ожидал выстрела, который мог оборвать как его жизнь, так и мою. Я пытался вспомнить школьные уроки физики. Если я услышу выстрел, будет ли это означать, что Хайдль промахнулся, целясь в меня, или что он выстрелил в себя? Слышит ли человек звук фатальной пули? Но я слышал только одно: как в ушах стучит кровь.
