Наверное, я стал другим.
Я не тот, кем кажусь, вырвалось у меня.
А кто же?
Яго.
Ну я так и сказал.
Нет, это Яго так сказал. В «Отелло». Но чем открыть лицо свое – скорей я галкам дам склевать свою печенку. Нет, милый мой, не то я, чем кажусь
[1], – процитировал я.
Понял тебя, ответил Хайдль. Это про меня.
Великий персонаж, заметил я.
Великой книги!
И нас отбросило назад, закружило в той же воронке из «может, так и было» или «может, такого еще и не будет»; «такого не было или так оно и есть»; «это было или этого нет».
Никто не настаивает, чтобы мы узнали всю вашу подноготную, сказал я.
Конечно, подтвердил Хайдль.
Но было бы хорошо чуть-чуть приоткрыть завесу – с вашей точки зрения.
Да-да, сказал Хайдль. Только у меня нет точки зрения.
Тогда можно приоткрыть завесу над вашей жизнью. Во-первых, этого ждут читатели. А во-вторых, ваш образ вызовет сочувствие. Вы предстанете человеком, который изучает жизнь, собственную жизнь.
«Неизученная жизнь не стоит того, чтобы ее прожить». Сократ.
…а тем более – чтобы о ней читать, добавил я, удивляясь, что Хайдль распознал аллюзию.
Сложность в том, сказал Хайдль, что изученная жизнь не стоит того, чтобы над ней задумываться.
В дверь постучали: Пия Карневейл заглянула в кабинет.
Киф, тебя вызывает Джин, сообщила она. Требует, чтобы ты с ним вместе просмотрел кое-какие тексты.
2
Ничего подобного Джину Пейли не требовалось. Он вновь хотел узнать, как идут дела.
Еще хуже, сказал я.
Мы с Джином Пейли стояли в подземном гараже, где он показывал мне машину одного из руководящих работников, которую вскоре предполагалось продать, – последнюю модель «Ниссан Скайлайн GT-R», завидный для своего времени автомобиль. Его планировалось передать мне в пользование на весь период моей работы в Мельбурне.
Поступим так, сказал Джин Пейли, барабаня по крыше своими очень белыми, очень мелкими пальцами, наводившими на мысль о лапках какого-то сумчатого. К пятнице ты представишь мне первую главу. Считай, что до этого у тебя испытательный срок. Если представленная глава нас не устроит, будем считать, что эксперимент закончен. На этот случай твой контракт, который ты прочел, предусматривает выходное пособие в сумме пятисот долларов. Если же, как мы надеемся, глава будет написана на должном уровне, наше сотрудничество продолжится.
Я ожидал совсем другого. И этот пункт, равно как и все остальные, прочесть не успел. Вначале я рассчитывал, что меня встретит щедрый чек или толстый конверт с банкнотами. Не тут-то было.
У нас со Сьюзи на банковском счете оставалось всего двести двадцать долларов – неприкосновенный запас, и мне, конечно, хотелось получить аванс. Но с какой стороны подойти к этому вопросу, не нарушая приличий, я понятия не имел. В любом случае теперь эта проблема становилась чисто гипотетической, поскольку вытянуть из Хайдля материал на целую главу к ближайшей пятнице не представлялось возможным. У меня зашевелился язык: это я пытался найти хоть какой-нибудь способ объясниться с Джином Пейли, выдвинуть наиболее веский аргумент о хлебе насущном. Но на стороне издателя был такой опыт, такой апломб – так много всего, да и потом: кто я и что я, вообще говоря?
И я промолчал.
Джин Пейли истолковал мое смущенное молчание как восторг по поводу машины. Он был мастером толкований. И поинтересовался, на чем я езжу.
На универсале «Холден», ответил я.
Он рассмеялся. Как было не рассмеяться? Почти тридцатилетняя тачка, слишком простецкая, чтобы ее полюбить, слишком старая, чтобы быть надежной, с примитивной механикой, подчинившейся даже мне. Я не признался, что вынужден был укрепить проржавевший пол стеклопластиком. Не признался, что в дождь протекает крыша, что в салоне нет обогревателя, а потому зимой невозможно разморозить лобовое стекло, что ездить по мокрому асфальту опасно для жизни.
Залезай, скомандовал Джин Пейли, поглаживая сверкающую крышу «ниссана». Прокатись.
На ковшеобразном сиденье я чувствовал себя как в кабине авиалайнера. Джин Пейли уселся рядом, подался вперед и, слегка покачиваясь, уставился в никуда: за его равнодушной невзрачностью мог бы скрываться сотрудник тайной полиции, серийный убийца или управляющий хеджевым фондом.
Если хочешь, сказал Джин Пейли, могу предложить тебе не наличные, а эту машину. Согласен?
Мы со Сьюзи уже распланировали, как потратим десять тысяч долларов: половина сразу пойдет на взнос в ипотеку, а на оставшиеся деньги купим сдвоенную коляску, вторую детскую кровать и сто одну вещь, необходимую любому новорожденному, то есть в нашей ситуации – двести две вещи.
В данный момент для меня важнее не машина, с сожалением ответил я, а наличные.
М-м-м, протянул Джин Пейли, и его губы искривились не то в улыбке, не то в зловещей гримасе. Взгляд его устремился вниз, как сила земного притяжения, а может, просто скука уничтожила крошечные ростки первоначального интереса к моей персоне.
А для меня важнее не беллетристика, Киф, откликнулся он, впиваясь в меня глазами, а триллер. За который не жалко отдать такую тачку.
Мы вернулись к нему в офис. Он стал шарить на полках в поисках мемуаров какого-то футболиста, чтобы всучить их мне в качестве примера и образца для подражания, но тут зазвонил телефон. Джину Пейли пришлось снять трубку. При звуках далекого, пробивавшегося сквозь помехи голоса его вдруг перекосило.
Джез Демпстер! – воскликнул он, акцентируя каждый слог, будто перед лицом неизбывного ужаса, и замахал свободной рукой, чтобы избавиться от моего присутствия.
3
За маленьким конференц-столом, отведенным нам для работы, Хайдль как-то сдувался, выдыхался, вилял. Он казался совсем мелким и незначительным. Я наверняка сто раз видел его на телеэкране и в газетах, но совершенно не запомнил, как он выглядит. А увидеть его в процессе совместной работы было и вовсе невозможно. Был он, помнится, лысоват, неопределенного возраста, приземист, чуть полноват, но в остальном, если не считать тика, сказать о нем что-то особенное не получалось. Рэй прозвал его хобгоблином и считал кем-то вроде лешего. Ничего лучшего для описания этого мелкого фокусника я предложить не могу. С самого начала он вечно присутствовал и в то же время отсутствовал. Однако, вернувшись в наш кабинет, я увидел за большим директорским столом совершенно другого человека. Он расправил плечи, вытянулся, приобрел важность и некую решимость. Создавалось впечатление, что исходившая от этого стола аура власти делала властным и сидящего за ним человека, тогда как я, располагаясь в кресле-бочонке за столиком для переговоров, стал уже не ровней ему, а жалким прислужником, стенографистом, угодливым клерком. Но если это и напоминало какое-то театральное действо, то, по крайней мере, его можно было использовать во благо делу.
