В ночных новостях показали серьезное дорожно-транспортное происшествие дня: автомобиль сорвался с трассы Грейт-Оушен-роуд близ Лорна. В салоне автомобиля, продолжал репортер, находился только водитель, известный мельбурнский бизнесмен Эрик Ноулз. Он был доставлен в больницу, где вскоре скончался. Я налил себе еще стакан джина с ликером.
Вот, значит, как, беззвучно сказал я и велел себе ни о чем больше не думать. Но в моем сокрушенном, одурманенном мозгу медленно кружили все те же упрямые мысли. Зазвонил телефон. Я не стал подходить. Решил напиться до одури, завалиться спать, а завтра по пути в аэропорт заехать к Джину Пейли, чтобы сообщить безрадостные вести и получить свои пять сотен. Можно было, конечно, запросить пять тысяч на том основании, что свою работу я выполнял добросовестно, однако я знал, что Пейли только прижмет пятерней мой контракт и процитирует его условия.
Вот тогда действительно все будет кончено.
Телефон зазвонил вновь. Плеснув еще джина, я выпил, запил опять же джином и погрузился в размышления о своем будущем. Опустошив очередной стакан, я снова взялся за бутылку, но телефон не унимался. Чтобы ответить, пришлось выйти в коридор.
Звонил Зигги Хайдль.
9
Рэй дал мне твой номер, начал он.
Я сделал изрядный глоток джина.
Говорят, из-за грозы аэропорт закрыли.
Я наполнил стакан.
Завтра сможешь приехать?
Не испытывая потребности отвечать, я набрал полный рот джина.
Я у себя в усадьбе, сообщил Хайдль. Думаю, работаться здесь будет куда лучше, чем в офисе. Нам с тобой нужно кое-что довести до ума и разобраться с твоими вопросами.
Он продолжал в том же духе, но недолго. Говорил непривычно четко. Почти любезно. Хайдль даже изложил подробные указания, как делал, вспомнилось мне, в тех случаях, когда мелкими правдивыми деталями маскировал какую-то большую ложь. Но я больше не желал играть в эти игры и хотел только забыть о своем провале.
Я ответил, что на работу больше не выйду.
Мы заспорили.
Он: Деньги, обязательства, данные обещания.
Я: Леность, невозможность, бессмысленность.
Нет, сказал я. Ответ окончательный.
По дружбе.
Нет.
Для завершения книги мне нужна твоя помощь как друга.
А как же аудиторское совещание? Мне казалось, завтра ты должен выступить с речью.
Ах, вот ты о чем! Забудь. Я уже выбросил это из головы. Сейчас важно другое, Киф. Поверь, мне было очень тяжело примириться с тем, какой была моя жизнь и какой стала.
Значит, твоя поездка отменяется?
Поездка? Куда? Нет. Дело в том, Киф, что ты – единственный, кто понимает мое положение. Знаю, тебе приходилось нелегко, но ведь и мне приходилось нелегко. Сделай одолжение, приезжай и давай покончим с этой чертовой писаниной.
Извини, сказал я и бросил трубку.
Книга представляла собой сплошную путаницу: загнутые уголки, недостающие листы. Создавалось впечатление, что она попросту заброшена, мертва и не содержит четкого чистового материала. В силу привычки я вернулся к обеденному столу, за которым работал в течение последних суматошных недель.
Просмотрев свои заметки, я нехотя взялся за страницы последнего варианта, чтобы вымарывать и добавлять придаточные, вписывать то тут, то там одну-две новые фразы, а то и целые абзацы. Мной овладело мечтательное настроение. Чем больше я выдумывал Хайдля на отдельно взятой странице, тем больше страница уподоблялась Хайдлю, а он – мне, после чего и эта страница, и книга превращались в меня, а я – в Хайдля. Впервые в жизни я испытал умопомрачительное единение, которого всегда жаждал как писатель, но так и не познал. Все обрастало двойным смыслом: его жизнь, эта книга, мое ощущение себя и своего ремесла. До меня дошло, что мой собственный дебютный роман пострадал от автобиографичности, но теперь я опасался, как бы моя первая автобиография не превратилась в роман. Все расплывалось и растворялось, а когда наконец свелось воедино, я неведомо как оказался в «Ниссане Скайлайн» на пути в Бендиго.
Глава 15
1
Случается, что раннее утро зачаровывает каким-то особым светом и особыми облаками, но более всего – странным ощущением исхода. В заливе Порт-Филлип чернели немногочисленные суденышки, словно кляксы на сверкающих осколках стекла. Такой и должна быть книга. Глядя, пусть считаные мгновения, на этот свет, на эти облака, я ощущал свободу. И понимал, что можно написать сотню книг, но не уловить и малой доли тех эмоций, которые сейчас, в эти считаные мгновения, захлестнули меня целиком.
Я впервые увидел вытянутые в длину пригороды, исследовал киоски, торгующие фалафелем, кофейни и вьетнамские ресторанчики, пекарни и продуктовые магазины, подле которых пестреют цветочные букеты в ярких пластмассовых ведерках, – и ни о чем другом не думал. Я проезжал мимо пляжей и пальм, вторгался в менее живописный деловой мир индустриальных парков, безлюдных и беззвучных, которые сменялись тихими фермами и прерывистым бушем, а восходящее солнце уводило меня в сторону от шоссе, на проселочную дорогу, и через несколько часов пути – на гравийную подъездную аллею заброшенного сада, где из выветренного грунта торчат кустарники, словно пружины и конский волос из дырявого дивана.
Я не узнавал себя в том человеке, что сейчас выходил из автомобиля навстречу Хайдлю, стоящему у большого дома из белого кирпича постройки 1970-х, низкого, как оговор, с бурыми рамами и черепичной крышей цвета вяленых апельсинов; этот приезжий с улыбкой говорил хозяину, что жаждет поработать с ним у него дома.
Подле моей лодыжки возникло какое-то шевеление, я посмотрел вниз и увидел голубоватую сиамскую кошку: та, выгнув спину, терлась о мою ногу и мурлыкала. Хайдль, который в моем присутствии почти никогда не прикасался к людям, положил руку мне на спину и не спешил убирать. Он с улыбкой отметил, насколько мы похожи.
А поскольку соглашаться полезно, я с ним согласился. В конце-то концов, разве мы оба мало-помалу, через все стычки и пререкательства, через необходимость работать бок о бок, не начали меняться? Разве постепенно не сблизились даже внешне, как колонизатор и коренной житель? Можно было подумать, что дверь, в которую я ломился всю жизнь, внезапно распахнулась и я, шагнув за порог, упал в бездну. Вероятно, я как человек отдавал что-то, присущее только мне, в обмен на нечто другое, свойственное писателю, лишаясь части своего достоинства или гордости, а то и чего-то большего. И неважно, что это… во что я превращался… но тем утром в Бендиго этот обмен производил впечатление потенциально успешного.
Поскольку мы снова закорешились… – начал Хайдль.
Немецкий акцент, приобретенный неведомо где, отдавал шипением, не свойственным австралийской манере речи; губы Хайдля изгибались змеей: закореш-ш-шились. В 1980-е годы слово кореш, как и многое другое, незаметно переиначилось. В нем теперь читался подтекст не то соучастия в преступлении, не то скрытой угрозы, не то разделенной вины. Точно сказать не берусь, но что-то нехорошее. Зато шипящие согласные меня уже не трогали. Впервые за все время я уловил в Хайдле какую-то непринужденность, едва ли не безмятежность.
