У нас будет тройня: книга и близнецы! – сказала Сьюзи.
Да! – откликнулся я. – Тройной выигрыш!
Так мы общались, вернее, старались общаться. Сосуществовали, ладили. Демонстрировали жизнерадостность. Я не всегда излучал жизнерадостность, но мирился со своей судьбой или, во всяком случае, мирился с тем, что вынужден был с ней мириться. А Сьюзи не оставляла стараний и тем самым вызывала мое восхищение. Мы привыкли к труду, и семейная жизнь мыслилась нами как работа. Сьюзи, чем бы она ни занималась, работала не покладая рук.
Срок ее беременности перевалил за тридцать восемь недель, хотя врачи, акушерки и разные другие специалисты по родовспоможению, компетентные, слегка докучливые люди, которые чересчур часто улыбались, делая прогнозы, вбили нам в головы, что близнецы по ряду причин рождаются преждевременно, а последствия преждевременных родов могут быть самыми неблагоприятными. Но прогноз лечащего врача по поводу преэклампсии не оправдался, и наши близнецы – судя по всему, крепенькие и хорошо развивавшиеся, – терпеливо дожидались своего часа.
Если не считать заторможенности и трудностей входа и выхода через двери помещений и маневрирования с дверцами «Холдена-HE», а также при передвижении среди прохожих и предметов мебели (это не живот, а таран, сказала Сьюзи, когда столкнула им вазу и два стула), моя жена не могла пожаловаться на свое состояние: ни ломоты в спине, ни варикоза, ни диких эмоциональных выбросов – вообще никакого дискомфорта, если не считать редкой утренней изжоги. А потому в тот вечер, прочитав Бо ее любимую сказку про волков и дровосеков, я вернулся к своей писательской каморке, потом к Сьюзи и, наконец, к дивану в гостиной.
За письменным столом я тупо смотрел на лист бумаги, на пустой экран и мигающий курсор. Внизу тихо играла пластинка – наивные песни семидесятых годов. Я спустился в гостиную, освещаемую только одной низкой боковой лампой. Мы со Сьюзи потанцевали под пару песен, но вчетвером это получилось довольно неловко, с медленным шарканьем.
Прости, что прилетел без денег, шепнул я на ухо Сьюзи. Приступая к этой работе, я не знал, что мне задержат аванс. Вторую кроватку я найду.
У нас до сих пор была лишь одна кроватка, которую я купил почти даром на свои чаевые и довел до ума перед рождением Бо.
Все образуется, сказала Сьюзи. Мы справимся.
Сейчас, когда пишу это, стараясь уловить настрой того вечера и наших осторожных объятий, меня больше всего поражает не мягкость и не ласка. Нет. Меня поражает отсутствие у нас сомнений. Устрашающее отсутствие сомнений в том, что завтра будет лучше, чем вчера, что все у нас получится. Зная меня, зная тебя, как пелось в песне. Медленно кружась, мы знали, что нам не грозят опасности, что мы есть друг у друга, зная… зная… зная, а на деле – ничего не зная вообще.
2
Компьютер завис. Я чертыхнулся, разогнул канцелярскую скрепку и с ее помощью извлек дискету, несколько раз перезагрузился, заново вставил дискету, и потянулось нескончаемое ожидание. Компьютер пыхтел и скрежетал, как переполненная кофемолка. Я оглядел свою клетушку, больше похожую не на комнату, а на шкаф, – стенки, казалось, каждую ночь понемногу сдвигались к центру, – потянулся и зевнул. Время было за полночь, но у меня, как ни странно, работа спорилась. Когда компьютер наконец ожил, я открыл файл с последней главой.
Все внесенные изменения пропали. Работа за целый вечер пошла коту под хвост. Меня душила не столько злость, сколько тошнота. Времени и так оставалось в обрез, а теперь меня отбросило на полсуток назад. Неудача еще больше укрепила меня в убеждении, что эта книга – фарс, что никакой книги нет и, хуже того, никогда не предполагалось. А отсюда, в свою очередь, возник вопрос: неужели Хайдль так и планировал с самого начала? Ведь ему требовалось скрыть столько лжи и завуалировать столько полуправды, что писатель, способный привнести хоть какой-то смысл в его абсурдную жизнь, был ему совершенно не нужен. Вдобавок его криминальное прошлое препятствовало сохранению каких бы то ни было записей, пусть даже отрывочных и малоправдивых. Они все равно могли служить документальными свидетельствами. Не объяснялось ли его крепнувшее доверие ко мне простым расчетом не на то, что я напишу книгу, а на то, что я никогда ее не напишу? Неужели я служил для него лишь прикрытием, этаким дурачком, который помог ему выцарапать у Джина Пейли последнюю часть аванса? Не потому ли он выбрал именно меня?
За окном по Хобарту плыл сырой ночной туман, оставляя на черном фоне желтые пятна. Мои надежды увидеть в себе писателя испарились, а неспособность обеспечить семью представлялась попросту анекдотичной. Но самый скверный анекдот заключался в том, что Хайдль вытащил меня из безвестности, разглядев мою неспособность написать книгу.
Я вышвырнул страницы рукописи в коридор. Каждое слово вызывало у меня ненависть. Мне был ненавистен компьютер, за которым я работал, и стол, который я сам приспособил под этот компьютер, и разлетевшиеся во все стороны листы – не книга, а материальное доказательство моей бездарности. Мыслимо ли быть таким идиотом! Я говорил себе, что мог бы выбрать сотню профессий и ремесел, но, как только задумывался, что именно предпочел бы, ни один род занятий не казался мне привлекательным. Быть может, решил я, так и проверяется писатель, тот, для кого литература была наваждением, а теперь стала единственным делом, которое он знает.
Вот только, пришла ужасная мысль, я-то этого не знаю.
3
Я прошел в спальню. Мне требовались уют и прощение, которые могла дать Сьюзи. Она лежала с открытыми глазами: у нее внутри толкались близнецы и не давали спать.
Ты должен за столом сидеть и писать, а не со мной тут прохлаждаться, сказала она мне.
Стоило ей это произнести, как вся моя нежная любовь обернулась ненавистью. Такое произошло не впервой: случалось, что ей достаточно было налить чашку чая или поднести ко рту вилку, чтобы во мне вскипела ненависть.
А иногда я ненавидел ее за сущие мелочи: за то, как она заплетает косички Бо или – господи, прости – как раскладывает по шкафчикам кухонную утварь. Любовь и ненависть переплелись во мне настолько тесно и прочно, что ощущались как единое целое. И это служило мне опорой: даже в худшие минуты я утешался тем, что ненависть каким-то извращенным образом служит подтверждением моей любви. Страшило меня другое: что настанет день, когда я не испытаю ни ненависти, ни любви, – забрезживший впереди миг, когда, может статься, я не испытаю к Сьюзи вообще никаких чувств.
Порой Сьюзи ощетинивалась, но умеренно и разумно, отчего я бесился еще сильнее. Она утверждала, что понимает меня. Понимает мои страхи. И это было хуже всего.
Уж если я сам не понимал, что со мной происходит, как могла это понять она? Если я сам не мог дать определение смыкающемуся вокруг меня ужасу, который, впитываясь мне в душу, поднимался беззвучным криком, с чего она возомнила, что понимает хоть что-то?
Временами я замечал, как страдает Сьюзи из-за моих приступов ярости, и испытывал удовлетворение. Но недолго. Очень скоро я ужасался содеянному и самому себе, не понимая себя. Среди растущей груды обломков, в которую превратилась моя жизнь, передо мной возникал провожатый – Хайдль, и у него имелось противоядие от того мира, который можно лишь познать и использовать, но нельзя обжить и сделать своим.
