Я не в восторге от старости, признался он и снова прибег к хайдлингу – принялся рассуждать с убедительностью Тэббе о том, что умирать от старости неестественно, чуть ли не безнравственно: с незапамятных времен люди умирают в любом возрасте от чего угодно, только не от старости. Уходят от болезней, злоключений, трагедий и глупостей, войн, преступлений и катастроф. Такие смерти придают смысл жизни; смерть от старости, напротив, предполагает спокойное развитие, эволюцию. Представление о жизни как о движении вверх, о карьерном росте было ему омерзительно, заведения для вышедших на пенсию и планирование похорон вызывали вспышки ярости.
Предпочел бы, чтобы меня убили, заключил Хайдль.
Я пошутил, что окажу ему, наверное, такую услугу, если мы не сдадим книгу.
Смерть от старости, продолжил Хайдль, – это редкая, необычная, экстраординарная кончина. Она поощряет людей вести жизнь ради неухода, а это есть способ нежития. Знать, что смерть приближается и придет скоро, а скорая смерть означает лучшую жизнь сейчас. А не этого ли мы все желаем?
Он говорил совершенно серьезно. Но я знал, что это не может быть правдой. Невозможно верить ему, как и не верить. Это же и сбивало с толку – что было реальным? Что – вымыслом? Каковы настоящие факты? Я знал лишь одно: кем бы и каким бы ни был Хайдль, мне он опостылел.
Если меня найдут убитым, как, по-твоему, это отразится на книге? – спросил Хайдль так, словно этот вопрос действительно не давал ему покоя.
Утомленный его невероятной леностью, обманами, жадностью и безумными сентиментальными отступлениями, я выпалил:
Она станет бестселлером.
Бестселлером какого калибра?
Гребаным бестселлером номер один.
Это жестоко, но высказаться подобным образом оказалось приятно. Кроме того, это была правда, но правда, как я узнал в ту пору, никогда толком не защищает от чего бы то ни было.
Мысль эта не только не разозлила Хайдля, а наоборот, казалось, успокоила и чуть ли не обрадовала.
Сильный сюжетный ход, сказал я.
Именно так я и подумал, улыбнулся Хайдль. Тик у него на щеке усилился. Я доставил ему удовольствие, и почему-то мне это понравилось. На меня нахлынуло неожиданное чувство сопричастности, странного потепления, чуть ли не близости. И во всем этом было какое-то неизъяснимое счастье.
7
У меня в записках есть вопрос, заданный Хайдлем: почему ты вопреки всему хочешь быть писателем? Не помню, что я ответил, но хорошо помню: я застыл, не в состоянии точно определить, что значит для меня быть писателем и почему это столь важно. Право, странно. В конце-то концов, никто и никогда не заставлял меня писать. Мать все еще надеется, что я, возможно, стану хорошим сантехником.
Потому что у тебя есть мозги, продолжил Хайдль. На самом деле, банкиры, с которыми я имел дело… их ничего не стоило обвести вокруг пальца. Работа писателя важна. Но приносит ли она удовольствие?
По правде говоря, пока не принесла.
И немалое, все-таки сказал я.
Ведь если не получаешь удовольствия, все теряет смысл. Я знаю, по-твоему, АОЧС – это рэкет.
Я этого не говорил.
Рэй передал мне твое мнение.
Рэй вам ничего не передавал.
Значит, ты это говорил?
Значит, вы соврали насчет Рэя?
Мы достигли немалых успехов. И стали в своем роде лучшими. Спроси Рэя. Класс. Прямо как «Морские котики». Или другие спецы. И нам было интересно. А хочешь знать, кто такие настоящие рэкетиры? Банки и корпорации, которые нас финансировали. Наверное, порой в угоду им кем-то приходится жертвовать. И я – такая жертва.
Откинувшись на спинку кресла, он крутил в пальцах шариковую ручку, будто предлагал мне повышение.
Бросай марать бумагу, сказал Хайдль. Поживи в свое удовольствие, пока еще способен.
Щека у него дергалась вдвое-втрое сильнее обычного, почти дрожала. Это зрелище меня преследует. Равно как и сопутствовавшие ему слова, произнесенные бесстрастным тоном, будто мимоходом, где-нибудь на улице:
Пока тебя не принесли в жертву.
Он продолжал говорить – я уже не помню, о чем, хотя и пытался сосредоточиться, чтобы извлечь хоть одно слово, фразу или мысль для книги, но речь его постепенно превращалась в бессмысленные звуки, которые сливались в неясное пятно, как и его жизнь, а моя собственная жизнь все отчетливее прорисовывалась линиями нищеты и безнадежной борьбы. И все, что говорил Хайдль, даже его ложь и уклончивые ответы, почему-то доказывали: глупо с моей стороны считать такую жизнь достойной внимания.
После ухода Хайдля я взял со стола «Малютку коалу». Это было шикарное издание к пятидесятилетию выхода в свет – книга, купить которую для Бо оказалось мне не по карману. Рассеянно переворачивая страницы, я размышлял над узостью и теснотой своего мирка: Сьюзи, наше сырое ветхое жилище с самодельной обстановкой – ограниченная и ограничивающая жизнь забытых богом островитян. Ведь пока Хайдль говорил, до меня стало доходить, что моя жизнь совсем не такая, какой казалась прежде: она не полна, не богата, а ничтожна и убога; выбрав писательскую стезю, я отрезал себя от мира.
Ибо мир, пусть странный и неправедный, а возможно, лежащий за пределами добра и зла, сосредоточился теперь в Хайдле и вызывал у меня отторжение вкупе с завистью и вожделением. Библейские грехи. Казалось, меня тянет совершить их все. Не признаваясь в этом даже себе, я жаждал войти в этот мир. Ведь миру не требовались ни я, ни моя книга, а мне этот мир был необходим.
Сейчас я вижу, какова была цель тирад Хайдля: он хотел внушить мне, что моя жизнь строится на иллюзиях – иллюзиях добра, любви, надежды, – и добиться, чтобы я предал нечто основополагающее в себе самом и принял его мир как свою реальность.
Тогда, вероятно, на меня снизошел бы тот великий дар проницательности, который, насколько мне известно, Рэй мимоходом подмечал у Хайдля. Я тоже хотел бы обладать этим даром, но он меня пугал, поскольку я видел, как из-за него что-то надломилось в Рэе. Притом что я вовсе не жаждал для себя надломленности, притом что Хайдль наводил на меня растущий ужас, я хотел вступить в его мир. Не могу толком объяснить. Но с каждым уходящим днем во мне крепло желание оказаться в его гребаном мире.
Захлопнув детскую книжку, я сунул ее в рюкзак, погасил свет и вышел.
Глава 12
1
Думаешь, из тебя получится не сидящий на двух стульях говноед-тасманец, а что-нибудь другое? – спросил Рэй. Ведь все тасманцы – вечно сомневающиеся говноеды, которые тянутся к своему предназначению изо дня в день жрать говно.
В тот вечер мы договорились где-нибудь пересечься и по-быстрому выпить. К моему удивлению, Рэя понесло. Я рассказал ему, что Джин Пейли требует первую редакцию книги к четвергу, но Рэй словно унесся куда-то далеко. Мрачнел. Злился. После его выпада – впрочем, я даже не уверен, что он расслышал мои сетования, – до меня дошло, что в его словах есть резон. Между нами пролегла пропасть. Нас обоих занесло в мир книгоиздателей и знаменитостей, но мы, вопреки моим устремлениям, знали, что по завершении книги разбежимся в разные стороны, оставив после себя лишь зыбкую тень, вроде занимательной истории, побасенки, которая со временем усыхает до одной ремарки, до анекдота, до умирающего смешка и уже плохо помнится влиятельными людьми, разве что в пределах издательского мира, да и то ровно до тех пор, пока кто-нибудь не расскажет что-нибудь посмешнее.
