Его физиономия приняла хитроватый вид, и я в который раз проникся к нему восхищением. Как часто бывало в присутствии Хайдля, я ощутил, что меня лишили голоса, загнали в тупик, переиграли. И, что еще хуже, оболванили. Когда он вел беседу так, как сейчас, у меня неизменно возникало опасение, что за его бесконечными выдумками скрывается в большей или меньшей степени личный опыт – суть, которую мне следовало уловить и отразить в его мемуарах. Но суть, наряду с моей верой в собственные способности, ускользала в тот самый миг, когда я подыскивал слова, чтобы зафиксировать ее на странице. Из-за его бешеной неуступчивости книгу воспоминаний отбрасывало все дальше назад. Я указывал, что к концу недели мы обязаны представить рабочий вариант рукописи, а иначе ему не выплатят последнюю часть аванса. Хайдль отказывался этому верить.
Джин мне заплатит.
Неужели непонятно? Денег больше не будет.
Джин раскошелится.
Если до вас это не доходит, сказал я, то для меня вопрос ясен. Денег не будет.
4
Мне было все труднее находиться рядом с Хайдлем. Даже сущие мелочи вызывали у меня отторжение: его пухлые пальцы с черными волосками, нос, уши, рот, способный заглотить Луну. Во всем его облике сквозила нестерпимая чувственность, какая бывает у животных. Мне становилось не по себе, когда он придвигался слишком близко. Мне недоставало самоуверенности или какого-то другого необходимого в такой ситуации качества – смелости, высокомерия, чтобы отстраниться от резкого запаха старомодного лосьона и от негромкого, слегка женственного голоса, с которым я, при всех наших разногласиях, почему-то не мог спорить. Меня не покидало ощущение, что он вот-вот меня лизнет, как домашний пес, или полезет целоваться.
Понимаю, это наводит на мысли о том, что ему была присуща некая изломанная, потаенная сексуальность. Но нет; или, если выразиться точнее, в нем чувствовался лишь пугающий намек на нечто большее. На нечто большее, чем выдавали его бездонные глаза, которые всегда смотрели в сторону и всегда на тебя; от соседства с ним возникала мысль, будто ты заперт в одном помещении с бешеной собакой, жаждущей тебя растерзать, как только зазеваешься. В каком-то глубинном смысле у Хайдля была потребность утверждать свою власть над любым встречным. Временами он словно превращался из человека в какой-то вирус. Как и предостерегал Рэй, Хайдль норовил проникнуть в тебя, а если ему это удавалось, ты уже не мог от него избавиться.
Это физическое отторжение бывало настолько сильным, что я стал пользоваться туалетом, который находился двумя этажами ниже, лишь бы только не столкнуться с Хайдлем. И как-то раз, возвращаясь именно оттуда, я увидел в коридоре Джина Пейли. В таких случаях он зачастую даже не замедлял шага, а лишь кивал в знак приветствия, но сейчас остановился, спросил, как продвигается книга, и потом в достаточно неприятной для меня форме заметил, что не собирается «давить», но должен считаться с требованиями книжной торговли, ведь спрос после объявления о предстоящей публикации мемуаров Хайдля превзошел все ожидания.
Стало быть, мы преодолели определенный барьер, да, Киф? – заключил он.
Я подтвердил. А потом добавил:
И не один.
А Зигфрид? От него есть отдача?
Да, сказал я.
Джина Пейли это, похоже, не убедило.
Я высказал предположение, что Пия Карневейл довольна результатами.
Джин Пейли пришел в раздражение.
Пия – квалифицированный редактор… но порой ей не хватает твердости. Ты так не считаешь?
Я так не считал. Мне это даже в голову не приходило, но я не стал оспаривать точку зрения Джина Пейли: в его присутствии другие точки зрения не допускались.
Досаду Джина Пейли как рукой сняло; он уверил меня, что Пия Карневейл, конечно, не Макс Перкинс, но она может более чем компетентно задавать направление в работе над мемуарами, а потому ей можно полностью доверять.
Но главное, продолжил директор, это узнать, каким способом он проворачивал свои аферы. Каким образом вытянул из банков такую сумму. Семьсот миллионов! Как я уже говорил, это впечатляет. А ЦРУ? Какие данные ты получил у него на этот счет?
Кое-какие получил, уклонился от прямого ответа я.
Но суть вот в чем: книга у нас есть? Мы в игре?
Я ответил, что мы в игре.
Потрясающее известие, сказал Джин Пейли, и на его лице отразилась решимость. Отлично. Послушай. Я знаю, что просил тебя забыть про синопсис и просто добить книгу. Но! Сбыт и маркетинг меня подстегивают. Все желают хотя бы в общих чертах знать, на каком мы свете. Рабочий вариант – к четвергу. Сможешь, как думаешь?
Я растерялся. Был вторник. Оставалось два дня.
У Джеза Демпстера есть теория, продолжил Пейли, насчет организации литературного процесса. Программа от А до Я. Слышал о ней?
Ни о чем подобном я не слышал.
Начинать с начала и заканчивать концом. Это азбука писательского ремесла. Правильно?
Правильно? – повторил я, будто запоминая новое слово иностранного языка.
Не забудь, Киф. В четверг. Жду с нетерпением.
И тут он выполнил свой коронный номер – подмигнул, одновременно цокнув языком, отчего у меня возникло ощущение, будто он пришпилил меня степлером к огромному листу чистого ватмана, заполнить который было невозможно.
5
Минутку, сказал Хайдль, предупреждающе подняв руку, когда я вернулся в наш кабинет. Затем он опустил руку и продолжил расстегивать манжеты своей рубашки в красно-белую полоску, после чего засучил рукава и во-зобновил телефонный разговор, как артист, изображающий переход к делу, чего на самом деле избегал весь этот день. Как только Хайдль положил трубку, лицо его перекосила гримаса.
Этот долбаный слизняк Ноулз. Пять тысяч за его устранение. Но даже в десять раз больше было бы не очень дорого, правда?
Странная связь между рекламными звонками Хайдля в медийные организации в сочетании с чуть ли не ежедневными актерскими инсценировками организации устранения Эрика Ноулза по меньшей мере обескураживала. К стыду моему, должен признать, что эта же связь и привлекала меня непонятным магнетизмом. Тем не менее я, можно сказать, был потрясен.
Знаешь, сказал Хайдль сменив оскал на отвратительную улыбку, как у мистера Муна в Луна-парке, тебе не вредно прислушаться к моим словам, ведь, с твоей точки зрения, хорошие люди составляют большинство, а мир зиждется на добре и совершенствуется благодаря хорошим людям и благородным делам. Так?
Я ничего не ответил, следуя своему правилу не говорить о себе и не комментировать услышанное.
Добро, как и Бог, – жуткая ложь. Ты считаешь себя добрым, благочестивым и надеешься, что будешь вознагражден. Если не деньгами, то хорошей жизнью. По-твоему, миллионы голодающих или воюющих умирают ради добра? Многие из них, возможно, даже большинство, – хорошие люди. Но они страдают, ужасно страдают и умирают кошмарной смертью.
