Рэй в очередной раз умолк.
2
А потом сказал:
Знаешь, там такая красотища. Аккурат в тех местах, где мы приземлились. Ночное небо.
И пошел разглагольствовать: купанье с дюгонями, охота с аборигенами, сладковатый, насыщенный вкус жаренного на костре варана, особый запах мангровых болот – нечто среднее между вонью и ароматом, и чтобы хоть с чем-нибудь его сопоставить, нужно намазаться болотной грязью, но восприятие всякий раз иное. А однажды, охотясь с аборигенами, они добыли большущую кожистую черепаху, и аборигены тут же переломали ей ноги, чтобы она не ушла, но и не издохла, поскольку в тропическом климате мясо быстро портится. Забили ее через двое суток.
Вкус был фантастический, сказал он. Великолепное мясо. Но знаешь, что самое поразительное? Я заглянул черепахе в глаза – она хотела жить. И не соглашалась умирать. Всего двое суток оставалось до того, как мы должны были ее съесть, а она не соглашалась умирать. Она хотела жить, повторил он. Уму непостижимо.
Мне запомнился тот вечер, продолжал он, тот пляж, и то, как она просто смотрела в небо. Как будто сразу после сотворения мира. Она была… Запнувшись, он подбирал слова.
…свободна.
Не исключено, что все сводилось именно к этому.
Не исключено.
Рэй сделал изрядный глоток пива, рыгнул и вытер мокрые губы тыльной стороной ладони.
Может, это кое-что, сказал он, а может, это все. Не знаю. Но это, черт возьми, было великолепно, я точно знаю.
Мы немного помолчали.
Вот ведь какая штука, сказал Рэй, черепаха хотела жить. Это мне запомнилось. Я заглянул ей в глаза. И увидел страдание. Но она не желала расставаться с жизнью. Даже в агонии.
Рэй, казалось, погрузился в какие-то другие воспоминания. Он водил большим пальцем вверх-вниз по запотевшему боку пивного стакана.
Они с Педро не знали, выговорил он.
Не знали чего?
Что все денежки тю-тю.
Их деньги?
Хайдль спустил все средства на вертолеты, которыми занимался года полтора. Приобрел новый «Ленд Крузер». Еще какие-то игрушки.
И ты не открыл людям глаза?
Шутишь?
Стало быть, они лишатся своих особняков.
Трудно сказать. Зигги, наверно, знает, как выцарапать их деньги.
Но ты сам сказал, что денежки тю-тю.
Ну не знаю я. Вероятно. Может быть. Так мне Зигги сказал.
Так вот зачем… сдается мне… вот зачем он тебе позвонил. Чтобы создать видимость, будто он собирается вернуть им некоторую сумму.
Если бы не мое отчаяние, я бы, наверное, разозлился и, наверное, поддался бы отчаянию, не будь я настолько зол. Но в итоге я остался безучастен.
Значит, я тоже обманщик?
Я этого не говорил, ответил Рэй.
Настал мой черед прикусить язык.
Если вдуматься, сказал Рэй, терзая картонную подложку под пивной стакан, он поступает правильно, так ведь? Использует аванс, чтобы понемногу с ними расплачиваться?
Так ли это?
А что он сам тебе сказал?
Я сообщил Рэю, как подслушал Хайдля, когда тот по телефону заказывал информацию об Эрике Ноулзе. Возможно, деньги понадобились именно для этой цели, предположил я. И добавил, как, повторно набрав телефонный номер, попал на автоответчик какой-то пиццерии. Рассказывал я со смехом, но Рэй, похоже, отнесся к этим сведениям более серьезно.
Тебе кажется, что ты его знаешь, а потом выясняется, что ты не знаешь о нем ровным счетом ничего. Тебе кажется, он говорит правду, но оказывается, что все это вранье. Тебе кажется, что он несет полный бред, но его россказни оборачиваются чистой правдой.
Я думаю, он попросту лжет. Деньги, возможно, его вообще не интересуют, и все это не более чем игра.
Возможно и другое, сказал Рэй. Аванс ему понадобился для того, чтобы успокоить Педро Моргана. Или он всего лишь хочет оплатить наши номера в отеле. Мы кантуемся там уже два месяца.
А книги нет и не будет, правильно я понимаю?
Рэй отвел глаза.
Говори, Рэй.
Фиг знает, ответил Рэй, глядя в стакан. Это у тебя нужно спрашивать. Писатель-то ты.
Никто не видел эту чертову книгу. Хайдль просто задумал новую аферу, чтобы частично оплатить старую и чтобы не стоять на месте.
А ты делай свое дело, и книга появится. Ты ведь именно к этому стремишься, верно? Писателишкой хочешь стать? Паршивым бумагомарателем? Вот и кропай книжку. А Хайдлю пофиг, чем ты занимаешься. Хочешь – пиши, не хочешь – не пиши. Дело твое.
Мы выпили еще.
Прошел не один час; Рэй безуспешно пытался флиртовать с девчонкой-готом, а после полуночи мы почему-то прислонились к стене и завели громогласную беседу, перекрикивая и оркестр, и толпу.
На что тебе сдался этот хлыщ? – спрашивал я.
Что? – прокричал Рэй.
Хайдль, пояснил я.
Хайдль? Насрать на него.
Это почему?
Да потому что он мне башку просверлил, ответил Рэй. Вот почему.
Как-как?..
Он и тебе башку сверлит, Киф, не сомневайся. Сложив вместе два пальца, Рэй поднес их к моему лбу и стал изображать буравчик. Сверлит и сверлит, так и ввинчивается в мозг, а ты… ты просто…
Что?
Не можешь… – Рэй опустил руку. Просто не можешь убежать.
И принялся что-то бубнить про липкую грязь.
Рэй будто растворился и больше не был виден. Рядом со мной стоял самый обыкновенный человек, похоже, слабый, которого я по ошибке слишком долго считал сильным.
Что на тебя нашло, Рэй?
В каком смысле? Он не…
Ты боишься, что ли? – Сказав это, я тут же пожалел: Рэй воспринял мои слова как величайшее оскорбление.
Он достал свой кисет с табаком «Чемпион Руби» и начал сворачивать самокрутку, уставившись на табак и бумагу.
Возможно, негромко ответил он и лизнул край тонкого листка. Возможно, боюсь, дружище.
Я предположил, что это связано исключительно с книгой.
Рэй рассмеялся.
Эх, дружище, сказал он, отрываясь от папиросы и покачав головой.
А потом наш разговор перекинулся на другие темы, и через некоторое время мои рассказы вновь стали его рассказами, мы опять достигли согласия по всем вопросам, а когда уходили из бара, между нами все уже было как всегда – душевно, по-братски.
3
Когда мы были молоды, я время от времени совершал поездки к отдаленному побережью Тасмании, где Рэй работал сварщиком на строительстве плотины – последнего крупного гидроэлектротехнического сооружения на реке Паймен
[3], названной, как считалось, по имени тасманского беглого каторжника, пирожника по профессии, который убил и съел тех, кто бежал вместе с ним. Пять часов вверх по пустой и тоскливой гористой местности, а затем резко вниз, к диким лесистым ущельям на западе и дальше – через умирающие шахтерские городки, призрачные развалины в заброшенном лунном пейзаже, среди израненных синих и зеленых пятен, ярко-бронзовых утесов, сверкающих под вечным дождем в желтых лучах одиноких фар дальнего света, до поворота на север, мимо последних, шуршащих ржавыми листами железа хижин, мимо семи, если не больше, дорожных вех, а там – круто вверх зеленеющими горными перевалами, которые в конце концов приводили меня к деревне Тулла – последней великой стройке. Теперь, слушая Рэя в баре на пляже Сент-Килда в Мельбурне, я заметил, что он разрывается между жаждой свободы и рабской зависимостью от монстра, к которому, собственно, и привела его жажда свободы. Рэй вдруг уподобился беззащитному ребенку; он, пресловутый бузотер в том горном поселении, выдававший себя за аристократа-француза, который никому не спускал насмешек, а при входе в распивочную Туллы требовал, как считали местные выпивохи, по-французски, налить ему пива.
