Хорошие… – начал я и запнулся.
На одной из ведомостей шириной с небольшую второстепенную дорогу Джин Пейли черной авторучкой принялся быстро делать пометки, выделявшиеся как на полосатом бело-голубом фоне, так и на сероватых столбцах цифр, вышедших из матричного принтера.
Хорошие истории, договорил я. Только слегка…
Туманные?
Туманные? Возможно.
Как я уже говорил, писать ты умеешь. Джин Пейли отслеживал взглядом дорожки цифр. Но нам требуется, чтобы у него развязался язык.
Его маленькая голова, странно набухшие веки, нос-клюв, готовый, казалось, к неожиданной и решительной атаке, едва уловимый мучнистый запах – все это вызывало в памяти любимца Сьюзи, индийского кольчатого попугая, так и норовившего меня клюнуть, да побольнее.
Пусть бы он мне хоть что-нибудь рассказал, настаивал я. У него… у него, похоже, отсутствует всякий интересе к этой книге.
Джин Пейли оторвался от цифр и пробуравил меня беспощадным взглядом.
М-м-м, произнес он и, загадочным жестом вытянув перед собой массивную авторучку, совершенную по форме и столь же бесполезную, как обрезок хромированной ирригационной трубы, уронил ее на километры бухгалтерских цифр. Выстраданные десятилетиями, цифры тиражей, цифры продаж, цифры закупок, возвратов и списаний, цифры выплат маржи продавцам, цифры-обманки для других издателей и журналистов, цифры дьявольски реальные и воображаемые, истинные и ложные, цифры, отнятые алчными книжными сетями, цифры, вырванные когтями у скудоумных авторов и самовлюбленных агентов, отчаяние, красота и чистая алхимия цифр – их цифры, наши цифры, плохие цифры, хорошие цифры и даже (о Господи!) цифры в цифрах — все эти бессчетные цифры за долгие годы отточили тонкий нюх Джина Пейли, и теперь он граничил с шестым чувством, – нюх на возможные прибыли и на кошмарные убытки.
И нюх этот уже тогда подал сигнал тревоги, а может, и пробудил чувство страха.
Твой контракт предусматривает не просто создание книги, сказал он по-прежнему любезным, но каким-то более твердым, более решительным, что ли, тоном. Твой контракт предусматривает создание книги для нас в сотрудничестве с ним. Разговорить его – твоя забота. Не разговоришь – не напишешь книгу. Не будет книги через шесть недель – не будет и гонорара. На нет и суда нет. Да?
Да, ответил я. Нет.
Нет книги – нет и гонорара, повторил Джин Пейли. Надеюсь, за книгой дело не станет.
Нет, подтвердил я. Да.
Пока говорил со мной, Джин Пейли сложил ведомости в аккуратный курган, встал из-за стола и как ни в чем не бывало снял рубашку, оставшись в белой майке, болтавшейся на его тщедушном, бледном торсе.
Говорят, есть только три закона авторства, начал Джин Пейли, готовясь, похоже, рассказать бородатый анекдот, засаленный от многократных повторений. Правда, их никто не помнит.
Дряблые руки, выше локтя помеченные мелкими ярко-красными родинками, будто нанесенными старой шариковой ручкой, были словно весьма небрежно прикреплены к телу и явно не знали физического труда. Мне пришло в голову, что мужчина, получивший при рождении, как случилось с Джином Пейли, женское имя Джин и не испытывающий в связи с этим досады, стоит выше всяких обывательских комплексов, как я понимал их в силу своего воспитания. И вот через три дня работы над мемуарами Хайдля до меня стала доходить вся узость такого взгляда, наряду с общей ограниченностью моего мышления. И все же я не мог отрешиться от мысли, что выставлять напоказ такое тело стыдно: нужно ли демонстрировать туловище таксы, увенчанное головой попугая? Пожалуй, лишь Джузеппе Арчимбольдо мог бы отдать должное такому телу.
Открыв дверцу серванта, Джин Пейли достал оттуда свежевыглаженную рубашку.
Но ты все же постарайся, сказал Джин Пейли. Заканчивай черновой вариант. Да побыстрее. Настоятельно рекомендую.
Нимало не смущаясь моим присутствием и не заботясь о том, что о нем могут подумать, он надел свежую рубашку и в качестве объяснения произнес всего одну фразу, которую, видимо, счел достаточной.
Сегодня, сообщил он, застегивая пуговицы, обедаю с Джезом Демпстером.
Книги Джеза Демпстера продавались многотысячными тиражами. Если не миллионными. Джез Демпстер был крутым профессионалом.
Как я уже говорил, писатель твоего склада может многое перенять у таких, как Джез Демпстер, продолжил Джин Пейли. Да?
Да, не то ответил, не то повторил я: разница все равно невелика. Что же, к примеру?
Ну, к примеру: научись писать плохо и будешь купаться в деньгах. А ты идешь другим путем.
Я пишу хорошо?
Ты не купаешься в деньгах.
Притом что во взгляде из-под набухших век и в легкой улыбке Джина Пейли читалась мягкость и даже – осмелюсь предположить – доброта, его костлявое тело с дряблыми руками таило в себе острый, как стилет, инстинкт, заточенный на престиж и деньги. Превыше всего – на деньги. Вероятно, это качество было у него наиболее развито – почти шаманское чутье на все, что связано с деньгами: как на их нехватку, так и на потребность пополнения, на муки и радости, на мольбы и ритуалы. Это чутье делало его посредником между миром денег и миром простых смертных. Была в нем решимость, способная – уже тогда это до меня дошло – легко перерасти в жестокость, поскольку мужчина, которого не заботит мнение другого мужчины о его теле, спокойно пренебрежет любыми мнениями и даже уготованной тому судьбой.
Джез Демпстер мне объяснил, сказал он, расстегивая пояс брюк и опуская молнию, чтобы заправить рубашку, как распознается классика: это такие произведения, которые никогда не договаривают начатое до конца. Управившись с рубашкой, Джин Пейли застегнул брюки. Ты сейчас пишешь не классику. Ты пишешь бестселлер. И должен выдать в нем абсолютно все, что читатель пожелает узнать о Зигфриде Хайдле. А я, со своей стороны, желаю, чтобы книга была готова за шесть недель.
Признаюсь, меня нервировало, что Джин Пейли вздумал переодеваться у меня на глазах. Он повел себя как монарх, который, сидя на унитазе, разбирается с придворными, с просителями и с государственными делами. Разница в нашем положении стала куда более очевидной, чем если бы он обозначил ее словами. Лишенный множества сугубо мужских качеств, Джин Пейли тем не менее наглядно демонстрировал свое превосходство. Я возненавидел себя за неловкую позу, за нервозные ответы и некоторое соглашательство, хотя и внушал себе, что это одна видимость.
Не просто демонстрировал, впоследствии поправил меня Рэй, когда я напомнил ему об этом переодевании, а знал. Знал свое превосходство. Люди его круга всегда это знают – они так воспитаны.
Твоя обувь, указал Джин Пейли, когда, уже полностью одетый, жестом вытянутой руки направлял меня к двери.
Взгляд его опустился к моим кожаным кроссовкам: на правой ноге подошва отслоилась. Нельзя сказать, что кроссовки совсем уж разваливались, они еще могли послужить, и если при ходьбе не шаркать, то их, по моим расчетам, еще хватило бы на полтора месяца.
