Наверное, мы осыпали друг друга оскорблениями в надежде на какое-то просветление, но открыли только низости, каких лучше было бы не знать. Я повернулся к Сьюзи. Услышал свой голос. Услышал, что пытаюсь защитить книгу, потраченное время, мои писательские амбиции, мое пренебрежение к жене. И с каждым новым словом проникался тщетой своих речей. И, не найдя подходящих слов, я вылетел из кухни и побежал наверх, чтобы и дальше поверять бумаге слова, не имевшие никакого значения.
Глава 7
1
Если первая неделя работы оказалась, невзирая на все трудности, более или менее продуктивной, то вторая началась скверно, и с течением времени все только ухудшалось из-за отношения Хайдля к созданию мемуаров. Вместо ответов я получал от него самые скупые реплики: сидя за своим столом, он утыкался в газету или названивал по телефону.
Помнится, у меня возник вопрос насчет Бретта Гаррета, который много лет служил бухгалтером в АОЧС, а в 1978 году бесследно исчез. Я предположил, что в небольшом коллективе все были опечалены, поскольку коллеги очень тепло отзывались о Гаррете. Мне верилось, что эта наводка пробудит какие-нибудь воспоминания.
Опечалены? – переспросил Хайдль и вернулся к чтению.
Газеты он любил, и через некоторое время, не поднимая взгляда и будто прося у меня помощи в решении кроссворда («то же, что удовлетворение, одиннадцать букв»), вдруг ответил:
Весьма опечалены.
Мне стало интересно, способен ли Хайдль вообще на выражение эмоций. Или же вместо эмоций у него в голове имеется коллекция жестов, и при необходимости он просто заходит в эту галерею и выбирает нужный образ, к примеру, сочувствие или гнев, ярость или участие.
А возможно, он и вовсе ничего не чувствовал, пребывая в каком-то другом мире, за пределами любви, скорби, боли. Возможно, он созерцал тот мир и играл с живущим там злом, как играл с нами: с Рэем, с Джином Пейли, со мной.
Он указал мне на заинтересовавшую его статью о том, что правительство Квинсленда опровергло сообщения СМИ о своих связях с НАСА в области секретного проекта по строительству ракетной пусковой установки, где подвизался Зигфрид Хайдль. Покачав головой, он раскритиковал все обвинения за неточности в деталях – как выступление идиотов, ничего не знающих о теневом мире. Из его разглагольствований следовало, что у него все же есть связи с НАСА, от которых он открещивался в ответах на мои прежние вопросы.
За обедом он внушал мне, что Кейп-Йорк – масштабный проект, финансируемый некой венчурной инвестиционной компанией из Сиэтла, через час заявил, что это все – абсурдные выдумки прессы, а ближе к вечеру – что это любимый проект сингапурского медиамагната, пожелавшего остаться неизвестным.
Нанизывая новую ложь на старую, он противоречил себе, а потом противоречил собственным противоречиям. Как будто его родной стихией была сумятица самоотрицания. Неизбежно неполные рассказы Хайдля служили не опровержением, а наоборот, подтверждением предполагаемых истин. Не хочу сказать, что Хайдль намеренно не состыковывал выдаваемые по капле и зачастую противоречивые истории. Но его инстинктивные обманки получались весьма эффектными. Ведь задача примирения таких возмутительных несоответствий возлагалась не на него, а на тебя, слушателя.
Тем не менее я мог извлечь из его методики уйму преимуществ, способных помочь мне добиться успеха на литературном поприще: их было так много, что я терялся в подсчетах; так много, что до меня дошло, сколько мне еще предстоит узнать о своей профессии. Сейчас я находился рядом с человеком, чей интерес к книгам выражался не в их чтении, а в их краже, но при этом он знал о них куда больше меня.
Когда я в очередной раз принялся допытываться, кто на самом деле поручил ему похитить информацию о пусковой станции, беседа снова приняла иной оборот. Хайдль намекнул, что в 1975-м совместно с ЦРУ организовал свержение австралийского министра Уитлэма, избежав ошибок, допущенных при неудачной попытке свержения правительства Альенде в Чили.
Тема чилийских событий тоже была коньком Хайдля, и хотя он обращался к ней реже, чем к токсо, рассказы его звучали куда более устрашающе. Иногда создавалось впечатление, будто он хочет взять на себя ответственность за все растерзанные тела и распухшие трупы, ставшие символом Национального стадиона Сантьяго и произошедших там событий, не говоря уж о тайной войне в Лаосе и о брошенных телах лаосцев, о которых он также упоминал, хотя и вскользь, снова и снова рисуя перед моим мысленным взором сожженные, изуродованные и брошенные тела погибших на Гаити, в Индонезии, в Никарагуа и многих других странах, где навечно забытых мертвецов осталось так много… Как же это низко и бесчестно… столько искалеченных и загубленных жизней, а его словно кто-то тянул за язык, принуждая кичливо намекать, что он приложил руку ко всем этим зверствам, но связан клятвой о неразглашении.
Когда он говорил особенно мягко и взвешенно, у меня закрадывался вопрос: есть ли в мире хоть какое-нибудь зло, к которому он не причастен? Складывалось впечатление, будто Хайдль видит в себе дар вырастать до неземных размеров и наводить ужас на весь мир. Это было нелепо, смехотворно и вместе с тем страшно. И все же, когда я требовал пояснений, он уходил от подобного рода глупостей и сыпал встречными вопросами, проникнутыми злобой и отрицанием всего и вся. В такие моменты речь его приобретала естественное звучание, уподоблялась манере талантливого писателя; в ход шли заурядные слова, но они ударяли словно обухом по голове, и я чувствовал, как на мои плечи опускается груз чего-то холодного и жестокого.
Ты любишь свою жену?
В понедельник, во время разговора о космической станции, он задал мне этот вопрос мягким, приглушенным голосом то ли исповедника, то ли пастыря, то ли дознавателя, который терпеливо ждет, чтобы обвинить тебя в несовершенном преступлении.
И когда вместо ответа последовало молчание, вопиющее об измене, лицо Хайдля скривилось в коварной усмешке.
Ну же: любишь, Киф?
2
Извините, Зигфрид, ответил я, так как в первые недели еще относился к нему с почтением, но если вам что-нибудь известно о вмешательстве ЦРУ в отстранение Уитлэма от власти, прямо так и скажите.
Я вот думаю, ответил Хайдль, что тебе и, откровенно говоря, книге пойдет только на пользу мой переезд в Тасманию.
Всего лишь какой-нибудь один факт, настаивал я.
Мы бы могли работать у тебя дома.
Просто скажите, и все.
И ты, находясь рядом с женой, мог бы ее поддерживать.
Не отвлекайте меня вопросами о личной жизни.
Как там ее зовут? Сьюзи?
Это не имеет никакого отношения к нашей книге, Зигфрид.
Сьюзи, повторил он. Точно. Знаешь, Киф, из тебя никогда бы не получился хороший начальник.
Зато из вас получился бы отличный писатель.
Хороший начальник умеет делиться. Обладает способностью раскрываться перед подчиненными.
