Зови меня Зигги. Отныне ты мой друг.
Хотелось бы понять, Зигфрид: что я должен отвечать, когда меня начнут расспрашивать о роде наших занятий?
Меня о чем только не расспрашивают, Киф. Стоит мне сказать правду, как меня называют лжецом. Но стоит мне солгать – и все довольны.
Опять эта улыбка, неприятнейшая улыбка. Словно аббат, открывающий неофиту прискорбные тайны, он продолжал:
Меня удивляет, с какой стати все превозносят истину? Непонятно, зачем ее вообще придумали, ведь для выживания требуется обман, белая ложь, маска. Понимаешь меня?
Не вполне.
Как сказано у Тэббе, слова – это грубые метафоры, но люди уже не помнят, что это грубые метафоры. Дошло?
Дошло что? Нет. На самом деле не дошло.
Но в этом вся суть, Киф, с неистребимой улыбкой сказал Хайдль. Слова уводят нас от истины, а не приближают к ней. Как безумцы, что ходят задом наперед.
Я отвел взгляд, чтобы не видеть этой вечной улыбки, этой невыносимой уверенности.
Поэтому истины не существует, есть лишь толкования. А следовательно, лучше освободиться от истины, продолжал он. Уж поверь. Так вот: мы с тобой встретились для того, чтобы составить поэтический сборник.
Поэтический? – переспросил я.
Точно. Антологию. Вот для чего мы здесь.
Антологию чего? – не понял я.
Вестфальской народной поэзии пятнадцатого века, если уж быть точными. Мы – редакторы. Таково наше прикрытие.
Нам требуется прикрытие?
Прикрытие требуется всем.
Даже Рэю? – спросил я.
А как же? В этой истории на Рэя внезапно легла ответственность. Он читал Германа Гессе, это чистая правда. Уж не знаю – пока не знаю, – с какой целью и что он для себя вынес, поскольку он не способен поддерживать беседу на литературные темы. (Между прочим, сам он был вообще не способен поддерживать беседу. Точка.)
Он – консультант.
Я промолчал.
Ассистент, сказал Хайдль, изменивший, казалось, свое мнение. Это прозвучало более убедительно, полуправдиво, так как в качестве телохранителя Рэй действительно был своего рода ассистентом Хайдля. Просто мой житейский опыт, пусть даже весьма ограниченный, подсказывал, что Хайдль даже отдаленно не напоминает ни поэта, ни редактора. Впрочем, я в глаза не видел редактора средневековой немецкой поэзии, но подозревал, что среди сотрудников любого издательства был бы в этом не одинок.
Немецкая поэзия мне совершенно не знакома, признался я. Средневековая вестфальская поэзия – тем более. А вам?
Правда, я – лес, процитировал Хайдль, полный мрака от темных деревьев
[2].
В первый, но не в последний раз я неожиданно для себя оказался под впечатлением от услышанного.
Но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз под сенью моих кипарисов.
Вероятно, меня уже затягивало его влияние.
Это средневековая вестфальская поэзия?
Нет, ответил Хайдль, и улыбка его вобрала в себя кое-что еще – презрение? превосходство? Нет, это Ницше.
Пока мы поднимались по лестнице в редакцию, он продолжал говорить и улыбаться; лицевой мускул дергался, как своеобразный метроном, устанавливающий пределы моего повиновения.
3
Когда мы шли к лифтам, Хайдль держался, как большой начальник, каким некогда и был: он излучал развязную самоуверенность, демонстрировал фамильярность по отношению ко всем и всему, что попадалось по пути, по отношению к нам с Рэем, державшимся позади и уже превратившимся в сопровождающих лиц, отнюдь не равных ему, но просто положенных по статусу.
На другом этаже мы двинулись по коридору мимо секретарши прямо в просторный кабинет, где нас встретил проворно вскочивший со стула худощавый человек. Одной рукой застегивая пиджак, другой он похлопал Хайдля по плечу с ненужной и неискренней участливостью.
Пока они обменивались ничего не значащими фразами, я осмотрелся и устало отметил признаки того, чему, как я позже узнал, никто в «Транспасе» уже не верил, – корпоративной традиции. Одну стену от пола до потолка скрывали книжные шкафы французской работы из дакридиума: в этом здании нигде таких больше не было – старинные, величественные, излишне изукрашенные, выщербленные, в чернильных кляксах; на потертых, слегка прогнувшихся полках обосновался небольшой музей истории австралийской литературы.
На первый взгляд он включал едва ли не полную коллекцию первых книг в мягких обложках издательства «Тихоокеанская библиотека», которое в сороковых-пятидесятых годах двадцатого века сформировало австралийский рынок и читательские вкусы. Это были дешевые издания с эмблемой в виде смеющегося большого австралийского зимородка. А четыре полки отвели для солидных томов в переплете, изданных в семидесятые, когда «Тихоокеанская библиотека» объединилась с некогда славным оплотом национального возрождения девяностых годов, а к тысяча девятьсот семьдесят первому – с почти умершим издательством «Шнайдер энд О’Лири», образовав «Транспасифик паблишинг» и положив в семидесятые годы начало возрождению австралийской литературы. Не были забыты и международные блокбастеры, приобретенные в восьмидесятых годах двадцатого века немецким медийным конгломератом «Шлегель» и образовавшие «Шлегель Транспасифик». Постеры с изображениями нобелевских лауреатов, чьи представления об Австралии ограничивались подписанным в Нью-Йорке, Лондоне или Барселоне соглашением об авторском праве, соседствовали с равновеликими портретами ныне живущих местных сочинителей, таких как Джез Демпстер, обреченный повторить успех изображенных в профиль моржовоподобных усачей, создателей баллад девятнадцатого века, составивших в свое время славу «Шнайдер энд О’Лири».
Допустим, книги еще цеплялись за жизнь, но это издательство напоминало доживающий последние дни, истощивший все прибыльные золотые жилы прииск, где теперь лишь гремят старые кости да стонут деревянные подпорки.
Вот, привел тебе нашего призрака, сказал Хайдль, делая в мою сторону жест, который до сих пор описывается в беллетристике как хозяйский, а у нормальных людей как брезгливый.
А, Киф, сказал начальник. Приятно познакомиться. Джин. Джин Пейли.
Он пожал мне руку, а с Рэем поздоровался сквозь зубы, проявив к нему не больше внимания, чем к собаке или хозяйственной сумке. Нажав кнопку интеркома, он тихо попросил кого-то, а может быть, чего-то, и в следующий миг к нам присоединилась женщина лет тридцати.
Киф, позвольте представить. Ваш редактор, Пия Карневейл.
При мысли о Пие Карневейл на ум в первую очередь приходит ее смех. Во все горло, без манерности и притворства. Хотя услышал я его далеко не в первую минуту. Как ни странно, мне запомнились ее длинные пальцы и смуглое овальное лицо с волевыми чертами, которое в обрамлении поднятого парчового воротника красно-коричневого жакета напомнило византийскую икону. Впоследствии я выяснил, что ее внешность обманчива. До византийской святой ей, упрямой, вульгарной сплетнице, было очень далеко, но в памяти осталось именно первое впечатление.
