Поднявшись в спальню, я принялся запихивать вещи в небольшую холщовую сумку, поскольку другой у меня не имелось.
Что ты делаешь? – с порога спросила Сьюзи. Я уж подумала…
И когда, подняв глаза, я увидел ее, огромную, будто линкор, с двумя нашими детьми в трюме, на меня, как ни абсурдно это звучит, напал радостный смех.
Собираюсь стать писателем, ответил я.
2
Издательство «Транспас» занимало шестиэтажный комплекс на пустыре в районе целевой застройки близ мельбурнского порта, где через неравные промежутки торчали черные стеклянные параллелепипеды. Неизбежный банальный пейзаж – именно такой, какой можно было увидеть повсеместно из окон домов престарелых и других прибежищ последней надежды: государственных школ, пакгаузов, супермаркетов за чертой города. Его украшали лишь преображенные бежевой акриловой краской бетонные кадки для цветов с остроконечными декоративными злаками – пучками коричневато-зеленых стилетов.
Из такси я заметил Рэя, который стоял как раз у такой кадки, склонившись к низкорослому бородачу в солнцезащитных очках и бейсболке. Когда я расплачивался с таксистом, Рэй подошел к машине. Вид у него был заговорщический и вместе с тем хитрый – таким своего приятеля я еще не видел.
С приездом, дружище. Иди познакомься с Зигги.
Он уже в офисе? – удивился я.
Да нет же, вон он стоит. Рэй кивком указал на коротышку в бейсболке.
Борода накладная, что ли?
Он замаскировался: опасается покушения. Рэй запнулся, будто в замешательстве, но вскоре вроде что-то понял, и двусмысленность собственного положения вызвала у него смех.
Киллером ведь может оказаться кто угодно, дружище, в том числе и ты!
Меня-то точно исключать нельзя, сказал я.
На улицах под плоским небом не было теней, и однородная посредственность квартала, где все сущее оказалось подчинено зарабатыванию денег, и только денег, как-то даже приободряла. Меня это по-своему тронуло. Здесь словно поселилось будущее, которое на какой-то миг затянуло и меня.
В таком вот пограничном состоянии духа я не разбирал дороги. Когда мы уже приближались к Хайдлю, я вляпался в фосфоресцирующую лужу и решил, что здесь разлили какой-то хладагент. Жидкость просочилась между подошвой и верхом моей адидасовской кроссовки и насквозь промочила носок; теперь каждый мой шаг отдавался хлюпаньем.
Мог ли я представить, что мое знакомство с Хайдлем и руководством издательства, а также начало работы будет ознаменовано нарастающим ознобом из-за промокшей ноги? Я снял кроссовку, вылил то количество жидкости, которое не вобрал в себя носок, и почувствовал, что весь позитивный настрой вытек вместе с этой маслянистой зеленоватой струйкой. Когда я, скрючившись, балансировал на одной ноге, меня окликнули по имени. Оторвавшись от дела, я увидел свою перекошенную физиономию в паре зеркальных линз. В один миг это скукоженное изображение исчезло, и показалась унылая эпоксидная лепнина, тонированные оконные стекла, черные силиконовые стыки бетонных плит издательства «Транспас», а прямо на меня сверху вниз глазел низкорослый, дряблый человечек в летчицких солнцезащитных очках и с нелепой приклеенной бородой. Маскировочным целям служила также американская бейсбольная куртка, в Австралии – большая редкость, обеспечивавшая человеку повышенное внимание окружающих, но никак не маскировку.
В наши дни мне интересно разглядывать отредактированные в фотошопе картинки из книг по кулинарии, рекламу часов, вселяющую светлые, но неосуществимые надежды когда-либо купить эти часы. Снимки разных блюд в «Инстаграме». Но в прежние времена – быть может, лучшие мои времена – я еще надеялся, что когда-нибудь полюблю разглядывать людей. Однако при встрече с одним из самых одиозных преступников Австралии меня удивила совершенно непритязательная внешность этого человека. Впрочем, найдется ли хоть один смертный, чья внешность соответствовала бы его деяниям?
Словно читая мои мысли, Хайдль мягко проговорил с немецким акцентом, менее ощутимым, чем в телефонном разговоре:
Все человеческое общение – это лишь одна из форм разочарования. И с улыбкой добавил: Тэббе.
До меня не сразу дошло, что это был камень в мой огород.
Рэй нас официально представил. Хайдль обратился ко мне «Киф», я обратился к нему «Зигфрид». Его отличали малоприятные, вкрадчивые, как у гробовщика, манеры, легко растягивавшийся в пустой улыбке рот, крепкое, продолжительное рукопожатие и пристальный взгляд в глаза собеседнику, притом что его собственные глаза прятались за солнцезащитными очками в золотой оправе.
Киф, должен тебя предупредить о полной конфиденциальности нашего проекта.
Это было неожиданное заявление, и, говоря это, он не отпускал мою руку, будто посвящал в некий тайный орден, продолжая улыбаться. Его самоуверенная улыбка, искажавшая лицо, словно параличом или гримасой ужаса, требовала согласия и доброжелательного отношения; если вдуматься, это была улыбка всей эпохи. Но мне не доводилось видеть, чтобы улыбка эпохи к чему-то принуждала, как в случае с Зигги Хайдлем: он продолжал улыбаться, подавляя вас, пока вы полностью безропотно с ним не соглашались. Его улыбка являла собой инструмент подчинения, власти, и моей естественной реакцией было отвести взгляд, но долго смотреть в сторону невозможно, а Зигги Хайдль, как я обнаружил впоследствии, мог держать улыбку бесконечно.
Никто не знает, Киф, сказал он. И никто не должен узнать. Это очень важно. У меня есть на то… – тут он повернул голову в одну сторону, потом в другую, будто внимательно наблюдая за дорогой, пакгаузами и офисными зданиями, чтобы засечь кровожадного хищника, – …определенные причины.
Я не столько слушал, сколько приглядывался, пытаясь уловить его сущность. Но все напрасно. Мне было неловко задерживать взгляд на его подергивавшейся тиком щеке, когда нерв бился, как пойманная в невод мясистого лица рыба. Хайдль был лишен отличительных черт, окутан тайной обыденности и внешне странно опустошен. На протяжении всего нашего разговора его улыбка ни разу не угасла, отчего создавалось впечатление, что каждая его фраза несет радостную для нас обоих весть.
В этом здании никого нет, продолжал Хайдль, и никто, кроме финансового директора, издателя и редактора, не должен знать, кто мы такие и чем тут занимаемся. Понимаешь, нам необходимо соблюдать секретность.
Но почему?
Да потому, с крайним удивлением ответил Хайдль, что это необходимо.
Я покосился на Рэя, и тот кивнул.
Так нужно, стоял на своем Хайдль. Он вытянул вперед руки, будто намереваясь поймать пляжный мяч, и стал похож на карикатурного евангелиста, хранителя зловещей тайны. Есть одна загвоздка. Хайдль заговорил так тихо, что мне пришлось к нему нагнуться: Люди.
Люди?
Как будто опасаясь прослушки, Хайдль огляделся и покивал.
Люди.
Так зачем мы здесь, Зигфрид? – спросил я.
