Допустим, я бы даже его закончил – что дальше? Моя начитанность не позволяла найти нужные ответы: ни Борхес, ни Кафка, ни Кортасар не жили под бременем устрашающих ипотечных выплат. Эти писатели затевали игры со временем и бесконечностью, складывали мифы из мечтаний и ночных кошмаров. Они вообще не имели представления о тех вопросах, казавшихся совсем не литературными, которые я пытался не задавать. Например: как выкроить средства, чтобы запасти подгузники? Как завершить роман в промежутках между ручной стиркой и ремонтом стиральной машины? Как собрать достаточно купюр, чтобы набить бумажник и пройти через весь город, прежде чем отдать их для пересчета молодой операционистке?
Стыд.
Унижение.
Боязнь ошибиться в расчетах. Естественно, перед выходом из дома я старательно пересчитывал всю сумму. По одну руку находился некий мир, по другую – мое писательство, и эти миры ничто не соединяло. Как заработать? Как выстроить забойный сюжет? На какие средства купить двойную коляску? Как создать убедительный образ героя, сидя в комнате? Иногда я проводил рукой по спинке нашего старого дивана, пытаясь нащупать недостающие монеты. По вечерам и в выходные дни я чинил старую мебель, подкрашивал комоды, прикидывал, как разместить троих детей в одной маленькой спальне. И бесконечно считал, но писательство всегда оказывалось вторым лицом, а быт – первым: порой не на что было купить продуктов, и мы дотягивали до ближайшей зарплаты на гороховом супе или чечевичной похлебке.
Рабочим кабинетом мне служила настолько тесная каморка, что в ней еле-еле умещался письменный стол и задвинутый под него стул, да и тот упирался спинкой в стену; а на противоположной стене, у меня перед глазами, висел единственный предмет внутреннего убранства – почтовая открытка, репродукция картины Караваджо, изображавшая Давида с отсеченной головой Голиафа, наделенной, по мрачной иронии судьбы, портретным сходством с самим Караваджо. Чтобы сесть на стул или встать, мне приходилось забираться на стол. Печальные незрячие глаза Караваджо смотрели сверху вниз, как я пересчитываю деньги, предназначенные для уплаты взноса, или на написанные за день слова – и того и другого вечно не хватало.
И вот раздался тот самый телефонный звонок.
Киф, продолжал Рэй. Не передумал, а? Скажи?
Ответа у меня не было.
Я ему так и сказал.
Что ты хочешь быть писателем. Правильно?
Еще бы, ответил я.
С тобой будет говорить мой знакомый, сообщил Рэй.
И в трубке зазвучал голос с немецким акцентом:
Алло, Киф.
3
Рэй, неравнодушный к насилию, наркотикам и женщинам, никогда не отказывался от насилия, наркотиков и женщин. Вероятно, мне все это тоже нравилось. Вероятно, я тяготел к насилию. Безусловно тяготел к женщинам – до нервной дрожи. Не обходилось без драк, полиции, автомобильных погонь. Были попойки. Мелкие правонарушения. Угоны машин, когда мы с ветерком мчались по шоссе под музыку с кассеты, которую всегда носили с собой: Stranded группы «Сейнтс». Иногда Рэй, работавший на производстве котлов, приносил маску сварщика, и мы по очереди ее надевали, подкурив гашиш и мечтательно глядя сквозь закопченный щиток, – таков был один из образов нашей юности. Другим образом был угнанный нами старый универсал «Валиант» с установленным домашними умельцами напольным рычагом переключения передач, обтянутым антилопьей шкурой. Расположение передач было необычным: первая передача помещалась на месте задней и так далее. Но мы не замечали столь мелких недостатков нашего претенциозного, надежного, видавшего виды транспортного средства. В отрочестве Рэй питал особую неприязнь к офисным клеркам, садившимся на автобус возле его дома, – к их свободного кроя костюмам, ворсистым джемперам, а также и складкам кожи, свидетельствовавшим, по его мнению, о чрезмерном потреблении мяса.
Обжоры поганые! – кричал он. Чтоб вам подавиться бараниной! И коРэйкой! И солониной!
Его презрение к их предполагаемому увлечению мясной пищей породило и прозвище этих унылых конторских крыс: окорока. Любой намек на окорок подталкивал Рэя к хулиганским выходкам.
Тем же вечером, но позже, мы, заложив крутой вираж, свернули с центральной улицы в какой-то переулок, чтобы припарковаться у очередного бара. В конце переулка неожиданно замигали синие и красные огни: в укрытии стояла полицейская машина. Числившийся в угоне «Валиант», летевший на предельной скорости, пропахший гашишем и гремевший забытыми песнями семидесятых, пронзили приближающиеся огни полицейской мигалки, и нас охватила паника. Рэй хотел дать задний ход, но упустил из виду особенности переключения передач, и «Валиант», как бешеный зверь, бросился прямиком на полицейскую машину. Копы, убоявшись лобового столкновения, ударили по тормозам, взвизгнули шины, заскрежетали гайки и маховики.
Рэй нащупал заднюю передачу, универсал еще раз дернулся и взвыл, мы задним ходом выскочили из переулка на свет автомобильных фар. Чудом избежав аварии, мы проскочили на красный сигнал светофора и заметили, что нас преследует полицейская машина с мигалкой и сиреной. Мы оторвались от нее в районе товарной пристани. Бросив угнанный «Валиант» возле старой кондитерской фабрики, мы пешком вернулись в бар, где Рэй тут же сцепился с тремя вышибалами, но силы были неравны. Для наложения швов я поволок его в больницу, и он потребовал, чтобы я отдал ему свои штаны взамен его рваных и окровавленных – предстать перед медиками в таком виде он побоялся.
Рэй избивал своих недругов, чужаков и нечаянных свидетелей каждый вечер после десяти, кроме воскресений, когда он ужинал с матерью. У него была открытая рана, шрам от которой впоследствии вызывал восхищение у женщин и зачастую их ослеплял. Они не сразу понимали, что он не тот, кем кажется; у них открывались глаза, когда он оказывался в постели с их соседкой, подружкой, сестрой, а то и матерью, когда – такое тоже однажды случилось – от его ударов двое вышибал ночного клуба летели в витрину. Он был неуправляем. С виду хорош, а на поверку – нет. Собственно, он был таким, каким его рисовали досужие слухи, да только не совсем: Рэй мог быть и веселым, и добрым, и до странности нежным. Жизнь для него всегда была полна чудес. Ему хотелось все потрогать, трахнуть, ударить, лизнуть, вкусить. В его домашней морозилке хранились мертвые пернатые: совы, ястребы, радужные птицы, которых он где-то подобрал и принес домой, чтобы от нечего делать рассматривать вновь и вновь. Его трогали плавные переходы цвета, изящное оперение, форма клюва и смысл всех этих особенностей. Он жалел, что не умеет летать. Сидя за кухонным столом, Рэй, бывало, размораживал сову или орла, перебирал их перья и росистые хвосты, ощупывал грудки, будто потерял какую-то драгоценность и вознамерился отыскать.
В Рэе было добро. Не знаю, много ли, но было. Просто его не особенно беспокоило, каков он есть и чего ему недостает. У Юнга сказано, что каждый алкоголик по натуре искатель. Что же касается Рэя, по натуре он был просто Рэем. А кто мог сказать, что он собой представляет, если об этом он и сам не имел понятия. Возможно, в какой-то степени он тоже относился к искателям, когда не был пьян, укурен или зол на весь свет и не бросался на все, что можно проглотить, втянуть через ноздри или вколоть в вену. На производстве котлов он сделался сварщиком, начитавшимся Германа Гессе. Хотел летать. Был лицемером и негодяем. По большому счету он не поддавался объяснению.
