Он стоял вполоборота к ним… Мотоциклетные очки оказались погребены под медвежьей тушей, кепка валялась в дальнем углу. Он медленно поворачивался… Косые лучи солнца сверху освещали его. Он повернул к ним голое лицо – бабушка с внуком вскрикнули: у Поликарпа не было глаз, вместо глаз – татуировка! Нарисованные глаза на месте углублений для глаз. Нет, у него были глаза! Глаз! Один глаз посреди лба. И этим нечеловеческим глазом, сквозь космы падавших на лоб волос, он странно смотрел на них.
«Вечерние новости»
Две с половиной тысячи лет назад, когда на месте нашего города стояли древнегреческие колонии, олимпиады на берегах Черного моря уже проводились.
Каждые праздники, поскольку они служили формой общения с олимпийскими богами, в античных поселениях устраивались олимпийские игры. По сравнению с планетарными спортивными форумами современности масштаб их был, конечно, местечковый. Отличалась и спортивная форма. Одежда, строго говоря, отсутствовала. Обнаженные тела олимпийских атлетов покрывала лишь тонкая пленка оливкового масла. Его носили на поясе в сосудах с хитро устроенным горлом: оно позволяло увлажнять кожу без потерь ценного препарата. Но по окончании соревнований освободиться от масла было посложнее, чем просто снять спортивную форму. Тело обсыпали песком и соскабливали его вместе с маслом стригилями (эти металлические скребки – нечто среднее между большой расческой и маленькими грабельками). Современные физиологи считают эту древнюю процедуру прекрасным массажем тела.
У нас же, рядовых приверженцев олимпийских традиций, есть песчаные пляжи. И оливковое масло в продаже. А стригили можно заменить железными расческами. Не так много и нужно, чтобы почувствовать себя древним олимпийцем.
Алевтина Самолетова,
Виктор Поклонский,
специально для НТФ
Глава 12
Поиски увенчались успехом
Это был удлиненный глаз, гораздо больше обычного, но с веками и ресницами, все, как положено. Только он был один. И посредине лба. Над глазом располагалась не слишком густая бровь. Глаз был очень красивый: синий, с золотистой радужкой, внимательный, умный – только он был один. И не там, где надо. В тех местах, где у прочих были глаза, у него оказались неглубокие глазные впадины, гораздо мельче обычных, и в этих мертвых, не разрезанных зеницами впадинах, на месте человеческих глаз, искусно их имитируя, были выколоты иголкой очи, цветная татуировка: черный зрачок, радужное темно-синее глазное яблоко, глазной белок, на котором были даже «кровеносные сосуды», ресницы, веки. Никогда не мигающие, вечно раскрытые глаза «бомжа», сейчас расцарапанные медвежьими когтями.
Свет фонариков, укрепленных на касках бабушки и внука, был направлен в это нечеловеческое лицо.
Елена стояла, схватившись за Сашу, потому что боялась, что вот-вот упадет. Ей сделалось дурно, никогда она не падала в обморок, а тут… Она почувствовала, что и Александр дрожмя дрожит. Они оказались в пещерной ловушке, куда это чудовище заманило их.
Вдруг Поликарп опустился на пол пещеры и закрыл свое страшное лицо руками.
– Да, я не грузин и не убых, – произнес он своим рокочущим голосом, который теперь срывался. – Я вообще не человек, я – циклоп, по-вашему. Хотите – принимайте меня таким, как есть, не хотите – уходите, да-с! Дорога открыта. – Он кивнул вверх, на солнечную бойницу.
Александр подвинулся к светлой дыре, за которой был обычный мир, деревья, трава и, наверное, недалеко – нормальные люди, Елена шагнула следом.
Поликарп, не вставая и по-прежнему не отрывая от лица ладоней, отодвинулся подальше от света, пропуская их. В этом движении было столько безнадежности… Мертвый медведь лежал у его ног. Упавший фонарь освещал рыжеватую шкуру медведя и громадные ноги Поликарпа, обутые не то в сандалии, не то в лапти, – дань, которую он отдал цивилизации. Елена в волнении сглотнула слюну. Ей захотелось плакать. Александр стоял спиной к ней, собираясь подтянуться на руках. В дыру пещеры виден был край далекого облака.
Осторожно обойдя медведя, она приблизилась к Поликарпу и положила руку на его склоненную голову: он вздрогнул так, что ее рука на его голове дернулась. «Волосы свалялись под кепкой», – подумала Елена.
– Разве ты не боишься меня, прекрасноволосая? – прошептал он, все не отрывая ладоней от лица.
Елена покачала головой, хоть он, верно, и не увидел этого. Она подумала, как мучительно было ему смотреть на мир в узенький просвет между кепкой и очками, в эту щелку, через которую он смотрел на чужой мир, которую он оставил себе, чтоб не пугать их своим видом. Один глаз! Ну и что… Мало ли на свете одноглазых, потерявших свой второй глаз?! Косоглазые, бельмастые – живут и они. Живут и вовсе слепые, видимость глаз у них есть, а зрения никакого. Почему же он должен считать себя хуже всех, почему он должен скрывать свой глаз, свой великолепный, свой красивый глаз, только на том основании, что глаз у него один и находится чуть выше, чем у всех? Елена оторвала его ладони от лица: Поликарп зажмурился, и она увидела, как из глаза вытекла слеза. Он открыл свой синий с золотистой радужкой глаз, мигнул, все так же странно глядя на нее, потом схватил ее ладони в свои и прижал их к губам.
Александр, замерев, стоял у стены с выходом в солнечный мир. На голове его была оранжевая каска с фонарем, который горел во лбу. Потом он тоже опустился на пол пещеры, разбросав свои длинные ноги в сапогах, заляпанных грязью, и весело сказал:
– Нам с Ленкой вдвоем этого медведя в жизни не слопать… Может, будем считать его жертвой, а, Поликарп?
Циклоп кивнул головой, встал, подошел к своей кепке, валявшейся на полу, поднял ее, отряхнул о колено, надел на голову и подвязал под бородой черные веревочки.
– Привычка – вторая натура, – сказал он, криво ухмыляясь. – Вполне вероятно, что я и дома стану ходить в этом головном уборе, хоть прежде терпеть не мог, чтобы что-то, пускай даже шлем, сидело у меня на башке.
– А… а где он – ваш дом? – осторожно спросила Елена, пытаясь поймать его одинокий взгляд, который, казалось ей, охватывал все окружающее разом. Циклоп пожал громадными плечами:
– Сам не знаю. Вернее, затрудняюсь объяснить, – заторопился он. – Я знаю, как войти в него и как выйти. Но где он находится, прекрасноволосая, быстроногий, простите меня, я не имею представленья. Там, в моей стране. Которая никак не граничит с вашей страной. И с вашим миром. Вернее, граничит… в одном только месте, в одной тонкой и краткой линии они соприкасаются – и там находится мой дом. Моя пещера… Потому что я живу в пещере, – он огляделся, – немного похожей на эту. У нее два выхода, и одна дверь открывается сюда. И в том месте, за порогом, – о, это было давно, очень давно, когда здесь не случилось ни единого человека, – я построил богатырскую хатку, как вы ее называете, или дольмен, хотя это, конечно, и не дом, и не стол. Сесыппуна, называли ее убыхи, я ее называю по-другому… Может быть, дольмен – это я. Мой портрет с единственным глазом. Я не очень силен в архитектуре или художестве, поэтому он вышел таким неуклюжим. Совсем как я. О, вы смотрите на другие мои глаза, на два нарисованных глаза? – ткнул он себе в «зрачки». – Это дело рук моего батюшки. Он настоящий кудесник во всем, и в художестве тоже.
