Конечно, рассвет едва занялся и времени до полудня еще предостаточно, а все же медлить не след.
Он перескочил на террасу и прокрался к двери. Оттуда доносился устрашающий храп, однако стражник и ухом не повел, когда Григорий осторожно переступил его широко раскинутые ноги и продолжал выводить свои носовые рулады. Незваный гость невольно усмехнулся, вспомнив, что вот так же охранник храпел несколько часов назад, когда узник покинул дворец.
«Ну и горазд же ты спать! – мысленно усмехнулся Григорий. – Этак ведь можно проспать все царствие небесное. Впрочем, так тебе и надо!»
В точности как и прошлый раз, он не мог не позабавиться беспечностью Аретино. Этот пышный дворец с роскошным убранством был ночью доступен для всякого лихого человека, однако среди всех его бессчетных сокровищ Григорию нужно было лишь одно, бесценное, но не оцененное, и он рвался к нему неудержимо.
А вот и знакомое место. Разрази его гром, если не из этой вот двери он выскочил нынче ночью сломя голову! Там, за расписной тряпкой, спускающейся с потолка тяжелыми складками, укромный кабинет и поставец во всю стену, а в нем – потайная дверь, ведущая в подвал, ну а уж там…
Бог весть почему Григорий был совершенно уверен, что так и найдет ее распахнутой. Она, однако же, оказалась закрыта, и только теперь он сообразил, что ему и в голову не взошло спросить у Джильи, как эту дверцу отворять.
Он тряс поставец, который издавал негодующий стеклянно-серебряный звон, угрожая перебудить весь дом, если с ним не перестанут столь варварски обращаться. Он готов был переколотить все эти тяжелые, ребристые, узорчатые витражи, в которых уже разноцветно мерцали бледные отсветы приближающегося рассвета, но тогда он уж точно всполошил бы даже самого беспробудного стражника. Да и перебьешь, а что делать дальше? Стену тоже пробивать кулаком? Григорий был готов и на это, но понимал, что тогда вряд ли доберется до Троянды прежде, чем доберутся до него.
Время шло. Драгоценные минуты уходили, будто капли крови из раны. Григорию казалось, он чувствует их неумолимое течение.
Он начал вынимать бокалы, надеясь, что секретная педаль или рычаг где-нибудь обнаружится. И ведь еще приходилось брать их осторожненько, ставить на пол, стараясь не брякнуть, хотя руки так и чесались хватать, швырять… Вдруг он перестал осторожничать. Да и черт с ним, пусть просыпается хоть вся Венеция, пусть набрасывается на него. Он ведь пришел сюда спасти Троянду от страха, от мучительного умирания, и ему главное – дать знать, что она заперта в узилище. А потом, если не удастся уйти, он ввяжется в такое сражение, что постарается сложить свою буйную голову, только бы не угодить снова в полон. Ничего! В полдень дон Педро снимется с якоря, пусть даже Прокопий искричится, грозясь кинуться за борт или повеситься на рее. Так что хоть за брата он мог быть спокоен.
Глубоко вздохнув и мысленно уже простясь с противным, но таким милым и родным Прошкою, Григорий в сердцах рванул очередной бокал и сперва не понял, почему тот не двинулся с места, а как бы потащил за собою всю полку… Сердце Григория похолодело, потому что в тусклом полусвете занимающегося утра он увидел, как часть шкафа медленно поворачивается вокруг своей оси, а за нею открывается узкое отверстие, сквозящее тьмою и спертым, ледяным духом подземелья.
Нашел!
Григорий ринулся в проем, как в воду, всем телом, и полетел вниз, уже не сторожась. Ему повезло: не пришлось брать лишнего греха на душу. Ведь ежели б, не дай бог, сейчас оказался на дороге часовой, то лучше б ему, бедолаге, встретить баснословного тигра-людоеда или дракона, потому что их можно перехитрить, одолеть (ну одолевают же их в сказках!), а поди одолей смерч, или камнепад, или бешено мчащийся поток? Григорий был этим смерчем, этим потоком, и он даже несколько удивился, когда сшибся всем телом с тяжеленной дверью, а она, зараза, почему-то устояла и не припустила наутек.
Замок? Да ну, плевое дело! Навидался он тех хитрейших замков! На поясе у него висели ножны из трех отделений: для пистоля и двух ножей, так вот, из этих ножичков один был простой смертоубийственный ятаган, а другой – чудо что такое: острый, тонкий, плоский, в палец длиной – маленький, да удаленький, против коего не могла выстоять ни одна иноземная замочная хитрость, что аглицкая, что венецийская. Одно-два легких движения, щелчок – и замчище отворился. Григорий отшвырнул его, сорвал засов…
И еще пришлось несколько мгновений – в век длиной каждое! – постоять, пока глаза хоть немножко освоятся с кромешной тьмою, сдерживая запаленное дыхание, вслушиваясь в каждый шорох, изредка зовя:
– Троянда? Троянда! – и, обмирая, потому что не слышал, не слышал он отклика…
Но вот наконец он начал различать сводчатый потолок, сочащиеся сыростью стены, покатый пол – и тихо ахнул: в углу виднелись темные, неясные очертания. Она так и лежала там, где он ее бросил!
Кинулся, подхватил на руки, прижал к себе, зацеловал милое, остывшее лицо, похолодевшие губы. Глухие, надрывные звуки разносились вокруг, и Григорий не сразу понял, что это он издает вздохи, похожие на отчаянные рыдания, пытаясь отыскать хоть искорку жизни в этом неподвижном теле. Голова скатилась ему на плечо, руки безжизненно висели. Да как же оживить ее?!
Нет, в этом логовище мрака больше делать нечего. Живую или мертвую, он должен унести Троянду отсюда.
Ринулся к двери – и вдруг вспомнил. Ежели красная девица впала в чародейный сон или померла, что должен делать удалец – добрый молодец?
«Поцеловал он королевишну – Красу Ненаглядную в уста сахарные, – она и ожила, открыла глаза да и говорит: «Как же долго я спала!» – чудилось, зазвучал в темнице глубокий, таинственный голос бахаря
[43], и Григорий, желая немедля проверить действенность древнего средства, впился в безжизненные полуоткрытые уста своими жаркими губами.
Ему почудилось или… или шевельнулись губы, отвечая?.. Григорий на мгновение оторвался от поцелуя, чтобы перевести занявшееся дыхание, и тут вздох во вздох, Троянда шепнула:
– Милый… беги!
Жива, слава те…
– Сбегал уже! – успокоил Григорий, вновь ненасытно, радостно припадая к губам Троянды, но она и в поцелуе шептала будто в бреду или в горячке:
– Заклинаю, заклинаю, заклинаю! Беги!
Ох, эти восхитительные, ни на что не похожие, ошеломительные движения ее шепчущих и целующих губ!.. Голова у Григория пошла кругом, колени подогнулись. На вялых, дрожащих ногах он добрел до лавки в углу, сел, продолжая держать на руках Троянду. А она все не унималась: начала вырываться, бормоча:
– Возьми мой плащ! Закройся им, беги! Не медли, пока не обеспокоился часовой. За меня не бойся – когда ты будешь в безопасности, я подниму крик, мол, ты оглушил меня…
«Так оно и было», – мрачно кивнул Григорий. Он понимал: Троянда не помнит, что произошло, своего беспамятства не помнит: думает, только что пришла сюда.
