Страх меня пробрал до самых печенок от тех слов! Уцепилась за руку Друцеву — и тут Княгиня ПОКАЗАЛА! Я чуть с телеги не слетела! Свободной рукой рот зажала, чтоб не заорать. Заорешь тут! Когда прямо перед глазами покойник объявляется! Да не просто покойник — изрезан, изувечен так, что и мать родная не узнает! Пальцы отчекрыжены все, грудь распанахана, в животе дыра — руку просунуть можно; горло от уха до уха развалено. И вместо глаз дыры паленые смотрят; а на лбу знак Пик вырезан.
Тут, откуда ни возьмись — туман сизый; заволокло тем туманом труп, от взгляда скрыло; я только дух перевести успела — а из тумана уж другой покойник проступает: женщина молодая. На шее — полоса черно-синяя, язык набок вывалился… Удавленница! И пошли они в тумане плыть-выплывать, мертвецы-то, а над всем этим ужасом голос звучит — тихий, старушечий, равнодушный.
Голос Туза Крестового.
— Смотри, смотри, Дама Бубен. Отродясь такого в моей колоде не бывало. За последние два месяца четырнадцать покойников, и все — подкозырки мелкие, чьи-то крестнички, от двойки до семерки. Разномастные. Восемь простой смертью ушли: утонули, со скалы упали, сами на себя руки наложили… А шестеро в куски искромсаны, и у каждого метка: масть его на лбу вырезана.
— Зачем ты мне это показываешь, Туз? — хрипло так, со стороны. Я Княгиню-то и не узнала сразу. — Предупреждаешь?
— Ты смотри лучше.
И снова — мертвецы, мертвецы, мертвецы…
Не помню, на каком меня наизнанку вывернуло; едва за борт телеги свеситься успела. Спасибо, Друц придержал — а то б так на дорогу и кувыркнулась, в собственную блевотину. Меня рвет и рвет, вроде уж и нечем, и задыхаюсь, и слезы в три ручья — а покойники все не кончаются! Да за что ж мне такое мучение! Пощадите!
Пощадили.
Кончились мертвяки. И меня попустило. Упала на мешки, лежу, отдышаться пытаюсь. Друц мне флягу с водой сует. Холодная вода. Хорошо. Вкус этот мерзкий вымыть.
А голоса в голове все звучат, не унимаются:
— Как думаешь, Дама, на что это похоже?
— Беспредел это, Туз! Чтоб крестников, подкозырков…
Тишина, темнота, провал.
И Друцев голос:
— Тут Туз втемную сдавала. Не для чужих ушей. Верно, Княгиня?
— Верно.
И поперек — мужичок-мешкодел:
— Вот и я говорю: совсем шантрапа распоясалась! Куда власти смотрят?! У меня давеча два новых мешка уперли…
И снова:
— …сама знаешь. Не иначе, между кодлами разборка пошла. Только не слыхала я о ТАКИХ разборках!..
— Верно, Дама. Поначалу и я так подумала — счеты сводят. Только уж больно велик счет-то! Велела разузнать, людей послала. Да и сама, по своей-то масти, разглядеть пыталась. Ан не вышло, Дама! Не вышло…
— То есть как: не вышло?! У ТЕБЯ?!
— У меня. И вот что я думаю, Дама Бубен…
Снова — провал. Черное молчание. В ушах, в глазах — душная вата беззвездной ночи.
Опять "сдача втемную" — это я уж и сама поняла.
— …колоду под себя подгрести хочет. А не вижу я ничего — потому как крыша над ними. Над "мокрыми грандами", которые беспредел творят. Они-то, небось, и не в законе, и не подкозырки даже — просто крышу над ними серьезные люди держат. Вряд ли тот, кто на мое место метит — он, небось, где-нибудь в Черноморске на дно лег… А людей своих сюда прислал, чтоб "мокрых грандов" прикрыли, не дали разглядеть. Ты вот как думаешь, Дамы с Валетом на такую крышу хватит?
Молчание.
Но не черное — звенящее, страшное, струной натянутой. Того и гляди лопнет.
— Не знаю, Туз. Может, и хватит, — голос Княгини железом лязгает, словно другой человек минутой раньше со старушечкой Крестовой говорил.
— Не ерепенься, Дама. Не обвиняю… пока. Промахнусь — с меня откуп будет. А попаду… Первая-то смерть аккурат через неделю стряслась, после того как ты тут объявилась. Значит, отныне глаз за вами будет. Верный глаз. И не один. Хоть ерепенься, хоть нет. А станете поперек…
Темнота.
Совсем короткая.
* * *
— Вот так-то, Друц; вот так-то, подкозырки мои дорогие. Пришла беда, откуда не ждали. Такую собаку на нас повесили — сожрет, не поперхнется!
— И я собак не люблю! Меня, когда еще мальчонкой был, кобель здоровенный подрал — по сей день рубец остался! Всех бы перестрелял, зараз кусачих!..
На мужичка никто даже не обернулся.
— Ай, морэ, летал сокол, летал ясный в поднебесье высоко! Ай, стрела его достала, ясна сокола того… Выходит, куда ни кинь — всюду клин, Княгиня? Ноги нам делать теперь никак нельзя — все смерти на нас повесят, далеко не уйдем. Останемся? А ну как тихо сделается? Решит Туз: испугались мы, дали "мокрым грандам" отмашку. Нехорошо так говорить, да и думать-желать плохо, а только одна у нас надежда, Княгиня: чтоб пришили те злыдни кого-нибудь у черта на рогах. Хоть в Одессе. Тогда поймет Туз — не мы крышу держим, не дотянется ни Валет, ни Дама из Севастополя до Одессы.
— Или подумает, что третий с нами в деле. Глаза от нас отводит. Молчишь, баро? А из Крыма нам теперь ходу нет, это верно. Жаль, не могла я тебя упредить! Никак не могла! А ты взял — да и лег Тузу поперек масти, когда прикуп открывали! Теперь она вдвое больше на нас думать будет, раз не дал ты ей все карты у девки в голове проглядеть!
— Не казнись, Княгиня…
Я не вижу, КАК Друц смотрит на Рашельку, только та отводит глаза. Дама — от Валета!
— Даже если б знал весь расклад, все равно б Тузу поперек масти лег, — и ко мне оборачивается. — Помнишь, Акулина, того ротмистра, что в кабаке рехнулся?
— Помню.
Лучше б и не вспоминать!
— Вот ежели б еще одну карту открыли — и ты бы такой стала.
— Ай, баро… — Княгиня отворачивается, только я все равно успеваю заметить, как странно блестят у нее глаза. Неужто плачет? Княгиня — плачет?!!
— А вот и город, — сообщает спереди мужичок-мешкодел. — Вас где ссадить-то?
А мы молчим.
Все.
Как рыбы.
Рыбы-акульки.
* * *
— Ты Тузу про Мордвинский морг рассказывала? — позже спросил Друц.
Думала Княгиня о своем.
Долго.
— Нет, — ответила. — Она со мной, небось, тоже не последним делилась.
VII. ФЕДОР-СОХАЧ или ЗА КНЯЖЕСКИМ СТОЛОМ
Сокрушал я беззаконному челюсти,
и из зубов его исторгал похищенное.
Книга Иова
Федор представлял себе рай в виде крымского базара.
