Ну и пусть. Не все равно, как спать-то? Рыбой тоже неплохо. Волны качают, баюкают.
Сплю рыбой.
Рядом еще одна рыбина зубастая выныривает, глазом круглым на меня косится. Только я ее не боюсь. Я сейчас вдвое зубастей. Вот как цапну за бочок… Нет, не цапну. Лень потому что. Спать хочу, а не кусаться.
А рыба пасть свою разевает и говорит мне Друцевым голосом:
— Акулька, ты спишь?
— Сплю, — отвечаю. — Кажется.
— Ну и хорошо, — радуется рыба-Друц. — Спи и слушай.
Я киваю. Буду спать и слушать.
— Знаешь, у кого мы сейчас в гостях?
Кивать лень, но тут поблизости новая рыбина объявляется — не рыбина, цельный кит! — и басит вместо меня:
— Да уж слышали. У Туза.
Это Федюньша, значит, в чужом сне китом стал!
— А кто такой Туз?
— Ну… самый главный… в местной кодле. Который uber alles. Capo di tutti capi. «Иван», значит.
— Ты языками не форси, Федор! А квэньей — тем паче. Хоть передо мной, хоть где, особенно при ветошниках. Мигом фараонам стукнут. Заштопают — чирикнуть не успеешь!
Кит-Федюньша ошарашенно лупает глазами. Лупай, лупай! — это рыба-Друц правильно: чтоб не зазнавался! Ишь, слов всяких нахватался! Я вот тоже по-ромски могу…
— А насчет Туза все так, да не совсем. Туз — он не просто «Иван» в кодле. Туз по всей колоде своей крапом кроет. На Крым, к примеру, всего один Туз и есть, крестовой масти. Ясно, к кому на чай пришли?
Тут я молчать устала. Разеваю пасть акулью и спрашиваю:
— А Туз — он что, самолучший колдун на всю губернию? Потому главным и стал?
— Не обязательно, — пожимает плечами рыба-Друц, хоть у рыбы и плечей-то нет! — Чтобы в Тузы выйти, мало магом в законе быть. Уважать тебя должны, слушаться. Признавать… Ну а здешний Туз и в мажьем деле силен, как никто другой. Видок Крестов — это тебе не Валет-лошадник Пиковый!
— Видок?
— Понимаешь, Акулина… Видок — он невидимое провидит, скрытое. Что было, что будет, что у человека в голове, что в сердце, что в душе, что в снах. Не гадает-угадывает — видит. Судьбу предсказать может. А кое-что — и изменить.
— Ты, Друц, ври да не завирайся, — не очень уверенно басит кит-Федюньша. — Судьба-то… она в руце Божьей…
— Так ведь и Бог из Тузов! — скалится рыба-Друц. — Разве что колода у него побольше!
Ох, прижгут ему черти на том свете язычок!
Плещут волны, рябят, играет на них солнце расплавленным золотом, в глаза бьет; приходится щуриться, жмуриться. Интересно, а рыбы жмуриться могут?
Или только во сне?
— Ладно, судьба — дело тонкое. А вот чего попроще… Удачно ли на дело кодла сходит? Какая лошадь на скачках первой придет? Кому сегодня за столом карта попрет? У кого облавные псы на хвосте висят, а кому — гуляй, не хочу?! А биржа? а политика? а карьера?! Много полезного видок хороший сказать может.
— А здешний Туз — хороший?
— Лучшего не знаю! — это он серьезно.
— Так чего ты здесь, с нами плаваешь, когда Рашелька наверху?
— Потому что мелко плаваю. Я Валет, а она — Дама. У Туза с Дамой, видать, свой разговор сыскался, не для Валетовых ушей.
— Эй, Друц!
Вода разом ухает куда-то вниз, исчезает, я судорожно бьюсь на сыром песке — и просыпаюсь.
— Что, Княгиня?
— Кличут тебя… вместе с Акулиной. Поднимайтесь. Ваш черед.
Теперь, выходит, Дама лишней оказалась.
* * *
Ой, страсти-то какие! сам Туз зовет!
Вот представляется: сидит в темной горнице косматый дядька. Брови — клочьями, в глазницах — угли пылающие, насквозь прожигают; на груди, в волосах жестких — наколка синяя: Крест агромадный. Вроде как у попа его наперсник. Во рту, вместо языка, жало мудрыя змеи. Шевелится, по губам ползает. А на столе перед Тузом — шар хрустальный, и видится в том шаре всяко-разно-немерено…
Жалобный скрип ступенек под сапогами Друца, насмешливый — под моими сандалиями.
Это еще, мол, кто такая?
— Заходи, заходи, Валет. Дай-ка, взгляну на твою крестницу.
Женщина! Старушечка, одуванчик божий! А где Туз?! Горница и вправду полутемная, только никакого хрустального шара на столе нету. Вместо шара стоит пузатый самовар, две чашки с блюдцами, сахар колотый, печенье, варенье из кизила…
Оглядываюсь.
Больше никого в горнице нет.
— Я это, я, девочка. Не ищи.
Да она ведь мысли мои слышит-читает!
— Мысли читают, когда мысли есть. А у тебя прямо на лице все написано. Это при тебе Мишка-Головастик давеча помер?
— При мне… ну… не совсем при мне. Он напился пьяный, его к ручью отнесли. А потом Вадюхе-Сковородке поплохело — мы и ушли оттуда, от греха подальше. Идем, глядь — а он уже мертвый лежит, головой в ручье. Захлебнулся. Да ежели б я видала, как он тонет, разве ж я…
— Верю, девочка, верю. Только мне самой посмотреть надо. Ты согласна?
— Я?.. Да согласна, ясное дело… Ой, как это — посмотреть?
— А твоими глазами. Эй, Валет! — возражать не будешь, поперек масти не встанешь?
— Не встану, Туз. Раз надо в прикуп заглянуть — так тому и быть. Только по одной открывать будем, осторожно, чтоб у девки мозги набок не съехали.
— Это ты МНЕ говоришь, Валет?!
Показалось на миг: не старуха передо мной — коршун хищный! Были глаза, стали угли, нос крючком загнулся, когти уж навострила — вот-вот вцепится в нас обоих, примется на части рвать! В животе словно ледышка вдруг объявилась, ноги сами назад дернулись.
Прочь отсюда!
— Тебе, Туз. За свою крестницу я в ответе, не ты.
Встал между мной и коршуном вороной жеребец.
Тряхнул гривой.
— Знаю, Валет, — и вновь: сидит за столом горбоносая старуха-гречанка. Уж не мать ли той колдунье, что нас встречала?
Какая разница? — если чай пить зовет.
Чай у нее… крепок больно.
— Ну что ж, сдавай, Валет.
Был жеребец, да сплыл. Повернулся ко мне дядька Друц, улыбнулся вымученно:
— Не бойся, Акулина, она только посмотрит, как дело было. Ей знать надо.
— А я и не боюсь!
Вру я. Боюсь. Да так, что коленки трусятся. Уж и на стул усадили — а все одно трусятся. И в глазах темнеет, темнеет, холодом из углов веет… Вот так, небось, смерть и приходит!
Только это не смерть. Это Друц мне на голову с двух сторон ладони свои положил, пальцами глаза прикрыл. Как поняла: сразу спокойней стало, и страх убежал — лишь чуток в животе осталось; и холод остался. Ну да ладно, стерплю! Чай, не зима. Знать бы, как эта Тузиха мне в голову лезть собирается? Не клещами же?! Нет, дядька Друц такого бы ей в жизни не позволил, будь она хоть Тузиха, хоть черт с хвостом, хоть ангел Божий! Дядька Друц — он…
