На полу заворочался душа-Силантий.
Сел; стонать принялся.
— Сбегут, — булькнул разбитым носом.
— Кто — сбегит?
— Эти. Колдуняки…
— А ить верно. Могут, — всерьез задумался Карпуха. — Только отчего ж раньше не сбегли?
— А раньше, кубыть, и не сбирались-то! — подвякнул Тимошка.
— Молчи, пропадужина… Вишь, я-то им дорогу заступил — и никуда не делись, мажье семя! Может, не так страшен черт…
Карп помолчал — и вдруг ухмыльнулся, явно придя к какому-то решению.
— Вставай, Силантий, неча разлеживаться! Тащи образа, распятие тащи, нательный крестик сымай, коли есть! — на овин снаружи навесим. Да досками крест-накрест дверь заколотим. А под порог мертвяка неотпетого, неприкаянного положим. Хучь того же Филата — Петьку нести тяжелей. Звестное дело — колдунам через покойника переступать никак нельзя. А иконы да распятие стены оборонят. Не сбегут.
— Дык эта? может, ишшо…
— Делай, што велено!
— А бабы? — вновь подал голос Тимошка.
— А што бабы? — Карп коротко зыркнул на бледную Марфу с дочкой, и те дружно закивали журавлями колодезными, заранее на все соглашаясь. — До утра тут переночуют, ничего с ими не сделается! Язык-то прикусят, коли жизнь дорога!
Очнувшийся Федюньша молча буравил «артельщиков» и Тимошку тяжелым взглядом; но в овин пошел сам, не стал ерепениться. Акульку, которую от страха трепал мелкий озноб (аж зубы клацали!) тебе пришлось нести на руках. Княгиня шла впереди, гордо подняв голову и даже не глядя на уцелевших разбойничков; словно говорила всем своим видом: "Я, конечно, до утра посижу, но вот приедет купец — вам тут всем мало не покажется!"
Однако Карпуха был тверд, и решение свое менять не собирался. Да и карабин все время держал наготове. Это он, конечно, правильно…
Дверь овина захлопнулась за вами, и снаружи деловито застучали молотком. Сквозь стук слышно было, как Карпуха дает последние наставления. Наконец лосятник убежал в безумную ночь, спеша с донесением к купцу, и неугомонный Карпуха принялся указывать Силантию, куда вешать иконы и распятие.
Ты в темноте ощупал стены, дверь. Стены — из бревен, не своротишь. А вот дверь… Хоть и крепкая, но против Федьки может и не устоять. Ежели вдвоем навалиться…
Молоток стих, послышались удаляющиеся шаги. Что, уходят?! Вас без надзора оставляют?! Неужто так колдовства боятся?! Нет, остановились…
Они говорили тихо, надеясь, что вы не услышите — но кое-что все же разобрать удалось:
— …в избе… следи… не подходи близко, мало ли… мажье семя… стреляй, ежли што… а я говорю — стреляй!..
Значит, овин будут держать на прицеле издалека, скорее всего, с двух сторон, и чуть что — стрелять. Вышибешь дверь — огребешь пулю. Силантий белку в глаз бьет. Небось, твой-то глаз покрупнее беличьего…
Голоса смолкли.
Прислушивавшаяся вместе с тобой Княгиня тряхнула головой.
— Ну, здравствуй, Друц. А я-то предостеречь тебя хотела. И вот сама… — она не договорила, обернулась к Федьке Сохачу:
— Давай руки, герой. Развяжу.
В углу тихо всхлипывала Акулька, трезвея с каждой секундой.
XVIII. РАШКА-КНЯГИНЯ или УХОДЯ — УХОДИ
Впереди шли поющие, позади играющие на орудиях,
а посредине девы с тимпанами…
Псалтирь, псалом, 67
— …да, — наконец бросил Друц, запуская обе ладони в соль с перцем, в кудри свои буйные, отросшие на воле куда шибче твоих. Словно выдрать их с корнем решил, баро. — Да, Княгиня. Неладные дела. Ходи, чалый, ходи в поле, умер твой хозяин…
И уставился на тебя в упор.
Еще слов ждал? Нет, Валет, не будет больше слов, все сказала, что знаю. Про Мордвинск, про поезд в ад, про игры княжеские, полуполковничьи, облавные… «Варварские». Про искалеченное тело на мраморном столе. Все сказано, тихо, коротко, вполголоса, хотя и подслушивать некому да незачем: Акулька все скулит, тянет ниточку, ей не до нас, а Федюньша-убивец как выпятился в темноту, так и не шелохнулся по сей час.
Грех замаливает?.. вряд ли.
— Федор! Эй, Федор! А вас-то с Филатом… с покойным Филатом, прими, Господи, душу его! — вас-то какого рожна сюда принесло?
Молчит.
Не отвечает.
— Слышишь или нет?
— Слышу, — губы Сохача даже не шевельнулись. Так, родилось прямо из могучей груди, случайным сквозняком.
— А раз слышишь, значит, отвечай!
— Я телегу на купцово подворье загнал. Стал кобылу распрягать, ан тут Филька… по улице. Песни орет. А за ним женка евойная, Палажка. Тоже, значит, орет, а чего орет — не разберешь…
Слова лились ровным потоком, гулко падая во мрак.
Разговорчивым стал, Федюньша?.. выходит, что стал.
За всю жизнь выговориться.
— Он погнал ее, Палажку-то. Колом. А опосля мне кричит: давай, мол, по маленькой? Не-а, говорю, я лучше домой пойду. Он тогда и спрашивает: Акульку не видал? вишь, зараза моя бранится — девка удрала! Хрена тебе, говорю, удрала! Я твою девку на взгорке видел, за селом. Она еще следом за Тимохой с бабами увязалась, в лес… Он аж побелел. Затрясся, давай на мне армяк рвать. Бегим, мол, спасать дуру надоть! бегим, Федюха, друг любезный, без тебя не управлюсь! Ну, я и побег…
— Тятя… тятенька… — тоненьким подголоском вплелся Акулькин плач. — Дядь Друц, ты ж слыхал: он как налижется всклень, так буровит непойми што!.. сам с собой говорить зачинает… Я в избе была, а он докладать вдруг пошел: про полено, про тебя… про бандюков каких-то!.. Да, мол, господин вахмистр! так точно, господин вахмистр!
Рядом дернулся Друц.
Да и тебе разом вспомнилось: морг, и жандармский вахмистр щелкает перед тобой каблуками.
Да, господин вахмистр?
Вы тоже помните?
— Дядь Друц… я ж тебя спасать… я ж…
— Ладно тебе, Акулька, — бросил Федюньша, заворочавшись. — Брось выть. Раньше им сказать надо было. Слышь, Рашеля: божатушку мою да Фильку-покойника следить за вами подрядили. Урядник приезжал, а с ним вахмистр, из жандармов!.. велели раз в неделю все про вас сообщать.
— Что именно? — спросила ты, чувствуя, как язык не хочет слушаться.
— Все. А пуще прочего — глупости разные. Хворали? когда? отчего? Как с народишком сошлись? Много ли пьете? Ну, и вообще…
Ты встала.
Все укладывалось на свои места: и приезд урядника за тобой, в тот самый миг, когда неведомый палач поднес каленое железо к лицу Ленки-Ферт, и многое, многое другое…
— Следили, значит? докладывали?!
