Я иду в свою комнату — папа за мной. Он входит следом, стоит и ждёт, когда я буду готов к серьёзному разговору. Никогда. Никогда я не буду к нему готов, но говорить всё равно придется.
— Что происходит, сын? — Начинает папа. — У тебя проблемы? Артём, если есть трудности, скажи…
— Трудности? — Я не могу сдерживаться и передергиваю. Просто иначе я разревусь прямо перед папой. — Проблемы? Пап, вы ничего вообще не знаете!
— Так расскажи нам!
Он подходит ко мне, кладёт руку на плечо и пытается обнять, но я вырываюсь. Я одёргиваю руку, падаю на кровать лицом вниз и утыкаюсь в подушку. Папа осторожно присаживается рядом и гладит меня по голове.
— Артём, — отчаянно обращается он ко мне, — мы волнуемся! Ничего не знаем и не понимаем, да, но волнуемся! Что происходит? Почему ты не ходишь в школу?
— Потому что не хочу!
— У тебя проблемы в школе?
— Нет! — Я шмыгаю носом. — Пока нет.
— Так, — папа не терпящим возражений движением поднимает меня, разворачивает и усаживает на кровати. — Рассказывай! Сейчас же! В школе узнали?
— Нет, — отвечаю я, вытирая слезы, — но скоро узнают.
— С чего ты взял?
— Оля Волгина узнала, — пытаясь успокоиться и взять себя в руки, отвечаю я. — Она теперь ненавидит меня, ни во что не ставит и всем расскажет.
— Ну перестань, — пытается успокоить меня папа, — Оля же хорошая девочка… Почему ты думаешь, что…
— Да потому что, пап! — Перебиваю я. — Потому что она даже прикасаться мне к себе не позволяет. Ей теперь противно даже на одном льду со мной стоять, так что тренировки вообще в пролёте.
Папа ничего не говорит, кивает будто прикидывая что-то, будто раскладывая полученную информацию по полочкам, словно работник супермаркета — новую партию товара. Потом он вдруг как будто приходит в себя, обнимает меня, гладит по голове.
— Ты не понимаешь что ли, пап, — объясняю я. — Если в школе узнают, это будет конец! Меня тогда точно убьют…
— Перестань, Артём! — Успокаивает он. — Никто не узнает, никто никого не убьёт. Послушай, тебе осталось доучиться несколько месяцев. У тебя есть предложения из Америки. Понимаешь, сын, тебя там ждут и будут рады дать стипендию. Уедешь, будешь тренироваться. Мы с мамой будем тебя навещать. Не часто, конечно, — он пытается пошутить. — Несколько месяцев, одна весна, Артём! И всё-всё будет по-другому. У тебя впереди прекрасное будущее, мы тебя любим. Всё будет хорошо. Просто не обращай внимания на… — он как будто пытается подобрать слово, — на всяких тупых мудаков.
Я пытаюсь возразить, но папа словно опережает мои мысли и продолжает.
— Я понимаю и знаю, что это непросто. Но постарайся! Ты же сильный мальчик! Ты же у нас самый лучший! И ты ведь это знаешь. Знаешь?
— Угу, — я киваю, вытирая слезы. — Мама сильно переживает?
Папа снова обнимает меня. Я знаю, конечно, знаю, как они волнуются. Представляю, что с мамой было, когда она узнала, что я не появлялся, ни в школе, ни на тренировках. Я делаю несколько глубоких вдохов, успокаиваюсь, потом принимаю душ, и мы ужинаем всей семьей. Я прошу прощения у мамы за то, что заставил её волноваться. Я объясняю ей, что произошло. Потом выслушиваю множество самых тёплых слов поддержки. Мама разливает по чашкам чай, от него исходит приятный аромат трав и поднимается душистый пар. Такой же тёплый, как слова, которыми наполняется кухня нашей трёхкомнатной квартиры. Когда чашки пустеют, я уже улыбаюсь. Папа шутит, рассказывая какие-то истории из своей школьной жизни, мама поддерживает его. Потом мы долго просто сидим и разговариваем. Засыпая в своей кровати, я твёрдо решаю быть сильным, ведь мои родители так верят в меня. Я твёрдо решаю не лезть ни в какие конфликты, не вестись на задирания и оскорбления. Одна весна. Мне правда надо только пережить эту весну. Потом — новая жизнь. В конце концов, потерпеть-то осталось совсем ничего.
На следующий день по нашей с Димкой договорённости я иду в школу. Он пока не появляется, чтобы нам не спалиться. И уже на следующий день в школе я понимаю, как сильно недооценил страсть Волгиной к грязным сплетням. Уже на крыльце перед уроками всё становится понятно. Все перешёптываются при виде меня, глупо хихикают, прикрывают рты, кривят губы и даже показывают пальцами. Ещё до начала уроков я понимаю, что все знают мой большой секрет, что никакой это теперь не секрет, а просто способ снова и снова вытирать об меня ноги. «Левин педик» — это самое невинное и безобидное, что мне приходится слышать. В меня летят презрительные ремарки, оскорбления и упрёки, произнесенные полушёпотом, словно, чтобы я не расслышал. Пару раз в меня летят скомканные бумажки и даже несколько монет, а потом я вхожу в класс. Как только я появляюсь на пороге кабинета русского языка, все замолкают. Несколько секунд стоит тишина, словно перед бурей, а потом медленно она начинает раскачиваться вздохами, шуршанием, фырканьем и раздражёнными междометиями. Я чувствую напряжение и ненависть, которые просто разрывают пространство. Я иду на своё место, и компания Сорокина во главе с Владом и Пашей забрасывает меня оскорблениями как бомбами во время массированного удара. Я сажусь за парту, достаю учебник и тетрадь, а бомбардировка всё продолжается. И укрытия у меня никакого нет — не под парту же лезть. Звуки, слова и фразы летят в меня как копья с пропитанными ядом наконечниками. Я молчу. Я дал себе слово не ввязываться. К тому же, моя агрессия, и я это понимаю, только усилит эту армию ненавистников. Я сижу и смотрю в учебник. При этом я не вижу букв — всё сливается, как будто зрение у меня резко ухудшилось. Я как будто смотрю сквозь раскрытый учебник и вижу небольшое синее пятно от чернил шариковой ручки под ним, вижу скол лакового покрытия на парте, след от ластика и даже слово fuck, написанное кем-то очень давно и уже почти стёртое. Всё это могло бы продолжаться ещё очень долго, потому что когда у них иссяк запас ругательств, они пошли по второму кругу, не брезгуя постоянными повторениями. Всё это могло бы длиться бесконечно, если бы в класс ни вошла наша учительница русского Полина Сергеевна. Ей удаётся заставить замолчать компанию гопников, но в то же время я вижу, что она сама теперь настроена не так уж дружелюбно. Она не ненавидит меня, конечно, но смотрит с большим подозрением, а после урока просит задержаться. Эта её просьба вызывает, конечно, просто бурю довольно эмоциональных смешков.
— Что происходит, Артём? — Очень участливо спрашивает Полина Сергеевна.
Я стою, спрятав руки в карманы, опустив голову и не глядя учителю в глаза. Я очень боюсь увидеть в них то же, что уже увидел у многих в моей школе.
— Артём, — настойчивее повторяет Полина Сергеевна, — я с тобой разговариваю!
— А что происходит? — Отвечаю я.
— Откуда вдруг взялись все эти отвратительные слухи про тебя?
— Это не слухи, — коротко отвечаю я и быстро ухожу.
Мне вполне хватает слова «отвратительные», чтобы понять всю глубину отношения Полины Сергеевны.
