В ее семье даже брюки мужа стирались вместе с содержимым, если он забывал что-то вытащить. Потому что шарить по карманам, смотреть чужой телефон, заглядывать в чужую почту – нельзя. Без объяснений. Этого делать нельзя, и точка. Ее почта была общедоступна, но она была уверена, что никто из домашних не заглянет туда. Дочь могла оставить на столе раскрытый дневник, который закрывали, отвернувшись, чтобы не зацепить глазом чужое.
Мелкие штрихи его рассказа говорили ей о многом. Она была женщиной и чувствовала ситуацию безошибочно. Ревность жены была манией. Вокруг него должно быть выжженное поле. И он принял это – насколько сил хватит. Но она-то знала: ревнуют не из-за поступков мужа, а только из-за собственных комплексов, а значит, он не может этим управлять. Долгие годы жена жила одна, она не простит ушедших лет, ее обиды никогда не иссякнут. Любить его она не сможет, но будет стеречь. Это и станет ее местью за ушедшие годы. Да, будет семья, но семьи бывают разные. Он взваливает на себя бремя несчастливой семьи. И понимает это.
Вспомнилось, каким он был прежде: улыбка от уха до уха, рубашка в яркую клетку. А сейчас стоит прибитый ответственностью человек, одетый, как головешка, абсолютная чернота вокруг глаз, ни тени улыбки. От него все чего-то хотят. Он всем должен – денег, внимания, верности… И тут еще она, московская красавица с ее любовью.
Он тоже плохо спит. Сегодня приснилось, что я прихожу к нему на работу. Бывают же такие совпадения. Утром искал меня глазами. Был уверен, что я приду. А я утром была уверена, что не приду. Никогда. Ни за что. Видеть его не могу. Почему пришла? Потому что простила и отпустила. Я никогда не смогу относиться к нему, как прежде. Это не обидно, просто очень-очень грустно. Но забавно, что ему снилось будущее, которого еще не было в моей голове.
Первый раз за всю неделю поела в кафе. Еще один ее трофей: она сильно похудела. Ей это шло. Теперь можно дома отъедаться. Дома вообще все по-другому. Она уезжает в командировки, иногда возвращается домой за полночь – и это не проблема. Она как кошка, которая гуляет сама по себе, но всегда возвращается на место. Просто ей так хочется жить.
Наверное, она понимала, что мужу не очень приятно, когда она уходит «в ночное» с друзьями, которыми она не делилась, называя их «своими». Идею «дружить домами» не поддерживала. Могла сорваться на ночь глядя по телефонному призыву своих друзей. В стиле телеграммы сообщала, что будет поздно, чтобы ложились без нее. И ни разу муж не воспротивился, так как знал: пока ей доверяют, она не сможет обмануть, а если накинуть поводок, то выскользнет, потому что кошка. А она холодная с мороза будила мужа, чтобы сказать, что спектакль был так себе, что Николай опять перебрал, что у Витьки испортилось чувство юмора. Муж ворчал, но был счастлив.
Она не боялась соперниц, считая себя лучшей. Другие женщины существовали, по ее мнению, только для того, чтобы оттенить ее достоинства. Эта странность, доходящая до неадекватности, давала ей силу. Наивность помогала верить в собственные картинки мира, не сверяя их с реальностью.
Овощи на гриле
Ей осталось прожить в Тбилиси один день – последний. Завтра утром она улетит в Москву. Иллюзий не было, она знала, что он не позвонит, не появится. Вчера, правда, говорил, что «постарается», но это ничего не значит. Вообще ничего. И не только потому, что дома не отпустят. Ему самому не хочется видеться с ней. Конфузливо вышло. Таких свидетелей обходят стороной. Он понимал, что в ее глазах больше никогда не увидит восхищения. А зачем смотреться в глаза, в которых этого нет?
Но телефон проверяла бесконечно. Смотрела на часы. С надеждой? Скорее, с любопытством. Это раньше была надежда. Все дни, пока он не сказал про жену. Она сама удивилась слову «раньше». Всего несколько дней прошло, а как все изменилось. Были полная беспомощность что-то понять, поиск изъяна в себе, ожидания, слезы, но и надежда. А теперь – пустота, грусть, ясность, брезгливость. И любопытство: как он себя поведет?
Понятно, что он не придет. И не позвонит. Может, через пару дней напишет письмо в духе «Как ты? Прекрасного тебе дня!» Или напишет не скоро, когда станет совсем плохо. Или вообще не напишет.
Она вдруг отчетливо поняла, что он никогда не писал ей о себе, о своей жизни. Ее воображение питалось обрывками фраз. Картинка его жизни складывалась из малюсеньких клочков, нашиваемых на простор фантазии. Он не нуждался в письмах к ней, он нуждался в письмах от нее. Но нельзя только получать, нужно писать в ответ, что он и делал. Его ответы – это вынужденная плата за поддержку, которая была ему необходима. В ее письмах он топил свое одиночество, которое не стало меньше с приходом жены. Были дежурные ответы, а она придавала им значение, жила его письмами, наивная дурочка. Но ведь его письма, какими бы они ни были, делали ее счастливой. И за это ему спасибо.
Она вдруг все увидела в новом свете. Так ясно, что удивилась, как не понимала этого раньше. Это не была, конечно, дружеская переписка. Просто не было жены. А потом она появилась, и закончилось то, что едва началось. Могла бы догадаться, ведь в выходные дни он не писал. Она заметила это, было неудобно расспрашивать, решила, что в выходные он встречается с детьми. То, что они живут вместе, под одной крышей, он сказать не мог, предчувствуя, что тогда жанр переписки станет другим. А ему нужен был этот: когда от нее исходят потоки нежности и он может ласкать в ответ. И все было бы прекрасно, если бы не ее приезд. Ему проще было исчезнуть, спрятаться, но без секса было невозможно: слишком сильно оба этого желали. Вот и вся история.
Ладно, мне еще чемодан паковать. У меня в ванной куча баночек, как витрина для него. Чем хочешь, чтобы я пахла? Папайей или розой? Все для тебя, дорогой. Идиотизм полный. Такая дурочка раз в сто лет рождается. Юбилейная я, однако, женщина.
Она наблюдала за собой, будто со стороны. Было интересно, как оживает душа. Ей захотелось есть. И, делая заказ, уже думала о том, что надо сохранить рекордную стройность, которую здесь приобрела. Страдания уходят, а фигура остается. Поэтому овощи свежие, овощи на гриле.
Последний вечер
Вечером стало тоскливо. Совсем. Ее накрывала обида. Поняла, что болеть еще будет долго. Все-таки она себя обманывала. Надеялась, что они по-человечески попрощаются.
Прошлась по вечернему Тбилиси. Стало только хуже. Опять вернулась в точку обиды, которая засасывала, как черная дыра. Нет, не плакала. Просто подвывала, всхлипывала, даже испугалась: когда грудная клетка рвется рыданиями всухую, без слез, это, оказывается, очень больно.
Ну даже если он не смог приехать, то выйти из квартиры за спичками или солью, чтобы позвонить, он мог? Неужели его не хватило даже на это? Господи, ну почему у меня такая цепкая память? Я помню, как спросила его: «Ты детей часто видишь?» – «Конечно». Почему он не сказал тогда, что они живут вместе? Я приехала к свободному мужчине, а он не смог сказать, что восстановил семью. И почему это слабость? Это подлость, мерзость и гадость! Надо быть великодушной, но как трудно! Обидно, что мною воспользовались. Ненавижу!
